Звезды зреют на яблонях - [18]

Помню, мы трое бежали по лестнице, поднимавшейся от самого нашего отеля к узким верхним улочкам Рима. Помню, как миновали небольшой рынок цветов, — корзины, тачки, легковые автомашины, груженные розами и гвоздиками. Помню, как пробегали мимо темных таинственных подъездов, и там, в глубине, в темноте, что-то поблескивало. Потом — небольшая площадь, и совсем уже маленькая, если сравнивать с собором Святого Петра, церковь Пьетро ин Винколли, и в ней скульптура Микеланджело — Моисей. Вот он сидит, полный сил путник.

— Смотрите, как он спокоен!

— Смотрите, мрамор пожелтел!

— Чего вы хотите, все-таки шестнадцатый век!

— Смотрите, как проработано колено!

Когда глаза не могут оторваться от морской, как бы черненой зелени и море выбрасывает на песок мертвые веточки кораллов, человек, сидящий на песке, думает о Моисее, и о Микеланджело, и о нефти на Синае, и о том, что давно бы нужно изобрести особого типа радар, который поможет находить в пустыне пресную воду. Человек думает о кораблях Хатшепсут, более трех тысяч лет назад плывших по этому самому морю в таинственную страну Пунт, и о других кораблях, которые плывут сейчас в черном вакууме космоса. И маленькие повседневные мысли, которые, как мошкара, вьются вокруг человека, куда-то исчезают, будто их ветром сдуло, и человек становится другим — умным, добрым великаном. Должно быть, это очень нужно человеку — остаться наедине с собой. Вот так сидеть и думать.

…А вечером я возвращалась в Каир в автобусе, где ехали советские специалисты. По левую сторону дороги поднимался пустынный хребет с выветренными дикими зубцами, по правую виднелся Суэцкий канал с кораблями как бы из картона, приклеенными к как бы картонной воде.

Люди в автобусе пели. Женский голос негромко заводил:

Позарастали

                    стежки-дорожки,

Где проходили

                       милого ножки…

В брезентовом ведре плескалась рыба, зеленая, как морская трава, с розовыми бликами на плавниках и лиловым пятном на хвосте. Нарядная, тропическая, ненашенская рыба.

Впереди появились огни, и можно было забыть, что это Африка. Огни, дорога, может быть, деревня… Но месяц в уже почерневшем небе висел по-другому, и по-другому, как-то боком висел гигантский ковш Большой Медведицы, и только в нашем автобусе, несущемся по черной, чужой, пустынной дороге, тосковала и пела Родина.

Так я и жила эти дни, пока в ОАР праздновали перекрытие Нила, — в чтении газет и перелистывании своих египетских блокнотов.

«Гости из Советского Союза посетили каирский театр».

…Репетиция балета кончилась. От кинотеатра Азбакийа, где шла эта репетиция, нужно было возвращаться в отель через ночной Каир. Мне дали в провожатые человека, хорошо говорившего по-русски, немолодого. В балетном ансамбле он работал переводчиком и, кажется, помощником администратора.

Он семенил впереди меня, зачем-то отодвигал кресла в полутемном, полупустом зале, был не по возрасту суетлив и, тоже не по возрасту, услужлив. Это было неприятно и одновременно вызывало жалость.

Он оказался русским. Эмигрировал в Каир в первый год революции. Хотелось расспросить, как он живет, но было неловко.

Мы вышли в теплоту улиц. Тело как бы купалось в этой теплоте. Она обволакивала. Казалось, именно при такой температуре в первобытном океане впервые зарождалась жизнь. Еще не живая клетка, а лишенная формы слизь. В этой биологической теплоте не хотелось разговаривать. Даже думать не хотелось.

Разговор начал он.

— Вы уважаете синема? — спросил Иван Максимович, когда мы проходили мимо большого, уже темного кино, и тут же заговорил о советском фильме «Две жизни»: — Клюква! Видели, как там нарядили извозчика? Какой картуз! Да его бы ни один извозчик и не надел!..

Я молчала. Я даже не могла припомнить, есть ли там извозчик.

Впервые я видела этот фильм в Москве. Мне показался он поверхностным, скучноватым, вообще лишенным того, что мы называем искусством; второй раз — несколько дней назад, в Асуане, в маленьком дворике дома, где жили советские специалисты.

Дворик был превращен в кинозал. Здесь, под открытым небом, натянут экран. На стульях, вынесенных из столовой, уселись геологи, бульдозеристы, буровые мастера. Экскаваторщик Гриша Дузик выполнял обязанности киномеханика.

Картина захватила, особенно когда на экране появился Ленин.

Вот он поднимается на трибуну. Матрос, стоящий в толпе, берет у соседа бинокль, чтобы лучше разглядеть Ленина. И вместе с матросом мы тоже совсем близко видим лицо Ильича.

Помню, может быть от волнения, я подняла голову. В небе, над экраном, висела серебряная половинка луны. В соседнем доме, где жили арабы, на балконе стояли люди. Они почти слились с темнотой стены. Они тоже видели Ленина. В этом было что-то неожиданное — Ленин на берегу Нила.

Я вышла, не дожидаясь конца сеанса. Ночь была прохладной. Подобрав босые ноги так, чтобы натянуть на них галабею, прямо на земле спали люди, может быть, те, у которых во время разлива Нил затопил клочок земли с еще не убранным урожаем, те, для которых строится Асуанская плотина.

Я обернулась, чтобы еще раз взглянуть на экран. Ленин с экрана протягивал вперед руку.