Звериное царство - [38]

Любое животное сопротивляется до последнего, поэтому веревки берут самые прочные и вяжут крепко, несколько раз бьют кувалдой, чтобы размозжить кости черепа и превратить мозг в месиво, которое вываливается через ухо, когда жертва падает на бок и умирает в конвульсиях на куче еще теплых внутренностей. Топоры – ими рубят кости и сухожилия – приходится все время подтачивать. Ножи не режут, и мясники пилят. Ягнята плачут день и ночь, пока их матери со вспоротыми животами висят на крюках, медленно теряя жизнь вместе с вытекающей кровью. Внутренности подергиваются в ране, прежде чем тяжело рухнуть на землю и вздрогнуть последний раз. Мясники и все вокруг забрызганы экскрементами, желчью и кровью, глаза на грязных лицах лихорадочно блестят. Мужчины начинают ненавидеть животных, не желающих умирать смиренно, без сопротивления, и скотину бьют даже за то, что фыркает. Нужно заставить корову продвинуться вперед? Отлично, уколем ее ножичком! Раз, другой, третий… Мясники теряют свой инструмент в открытых ранах, забывают клещи в груде потрохов. Они засовывают руки по локоть в брюхо, поскальзываются и падают на туши. Кровь и дерьмо «выстреливают», стирая их кривые ухмылки, и застывают на прорезиненных стенках палаток. Парень лет двадцати заходится в рыданиях. На руках он держит тело козленка, которого только что забили: пока он нес малыша «на плаху», тот сосал мочку его уха, доверчиво прижимаясь головкой к шее. Вечером люди пытаются уснуть, но внутренняя тьма, окрашенная в цвет крови, не дает покоя. В ушах звучат крики жертв, во рту остался привкус смерти. Ополовиненное стадо перемещается вслед за воинскими частями. Люди и животные оставляют после себя грязный опустошенный пейзаж, в котором бродят оголодавшие собаки и мелкие стервятники.

Она уже тысячу лет сидит у огня, уставившись неподвижным взглядом на мерцающие в золе угли. Из задумчивости ее вырывает стук сабо. Элеонора видит, как мать встает и направляется к окну.

– Останься, – приказывает она, стискивает рукой платок на тощей шее и выходит из комнаты.

Девушка возвращается к созерцанию пламени. Жар сушит глаза, она смаргивает и проводит ладонями по лицу. Со двора доносятся голоса. Элеонора встает. Нужно стряхнуть оцепенение, размять затекшие ноги, согреть руки. Она перестала чувствовать время, но думает, что день тянется к концу. Вечера еще прохладные, свет меркнет быстро. Пустой хлев напоминает ледяную черную бездну. Она подходит к окну, отодвигает тыльной стороной ладони кружевную занавеску, связанную крючком, и видит тележку, запряженную серым осликом. На козлах сидит паренек, кажется, чуть моложе нее. Раньше Элеонора его не видела, но черты лица смутно знакомые. Стоящая спиной вдова заслоняет собеседницу. Она слушает, иногда кивает, ее прямая спина и чуть откинутая назад голова выражают враждебность. Разговор заканчивается, и вдова идет назад, а Элеонора узнает мать Марселя. Та вытирает глаза платком, потом опирается на руку младшего сына – только он один с ней и остался – и тот подсаживает ее в тележку.

Занавеска выскальзывает из пальцев девушки, когда мать проходит мимо двери, снимая платок. Она развязывает узел, приглаживает жидкие волосы, подбирает рукой каплю под носом, как ни в чем не бывало садится на стул и возвращается к штопке. Элеонора выскакивает во двор. Тележка уже выехала на дорогу. Ей хочется бежать следом, но ноги отказывают, приходится ухватиться за край колодца.

Вдова шьет, сидя у огня, и пламя бросает желтый отсвет на ее тонкий, как будто вырезанный серпом профиль.

– Это была его мать… – говорит Элеонора.

Фермерша не отвечает. Иголка скребет о наперсток.

– Это была его мать, – повторяет Элеонора, и вдова слегка пожимает плечами.

Девушка вырывает у нее работу и бросает в огонь. Ткань мгновенно скукоживается.

– Ты лишилась рассудка! – лепечет побледневшая женщина. – Твой Марсель умер. Погиб. Ну вот, теперь ты знаешь правду. Довольна? А я-то, дура, хотела тебя пощадить…

Элеонора отшатывается, больно ударяется бедром о стол и падает на скамью.

– Его убили – как всех остальных! Я тебя предупреждала. Он даже не написал ни разу! – в остервенении выкрикивает вдова. – Ну что, теперь перестанешь ждать? Поймешь, что остались только мы с тобой? Он мертв!

Элеонора сидит, обхватив руками живот, с открытым ртом, и не может выдохнуть. Мать стоит рядом – у нее перехватило горло. Она смотрит на дочь, не зная, что делать, наконец решается, протягивает руку и кладет ей на затылок холодную жесткую ладонь. В комнате повисает тишина. Потом женщина торжественным тоном цитирует из Екклесиаста:

Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное[40].

Оглоушенная Элеонора долго бредет по хоженым-перехоженым дорогам. Чернеет вода в канавах у обочины и в каменной поилке. Тропинки пропахли дымом из растрескавшихся за зиму труб. Она вступает в тень бескрылой мельницы, делает шаг, другой. Каждый вдох дается с трудом, она хрипит, как первобытное животное, выброшенное на землю исконными водами, хватает ртом воздух, бьет себя ладонью по груди. Туфли Элеоноры остались в одной из луж, она падает, зацепившись ногой за корень, камни ранят колени и ладони, но она не чувствует боли. Поднимается и упрямо продолжает путь. Смеркается, на небе собираются тяжелые мраморные облака. Уже в темноте Элеонора выходит на деревенскую площадь и замирает, уронив руки. Мимо идут женщины. Дети пинают ногами комья земли. Кажется, девушку никто не замечает. Собаки обнюхивают ее голые, черные от земли ноги. Деревня нашептывает привычный мотив. На каштанах скоро распустятся почки, тень от веток ложится на землю причудливым узором. Три коровы возвращаются в черное душное стойло. Церковный колокол звонит шесть раз. Элеонора поднимает глаза на иглу колокольни, устремленную в пустое беззвездное небо глубокого синего цвета. Она подходит к паперти, тяжело поднимается по ступеням, оставляя на камне грязные следы. Девушка закрывает дверь, отрезав себя от голосов Пюи-Ларока. Хилые огоньки последних, не догоревших свечей отражаются в серых витражах. Кропильница полна стоячих «чернил». Элеонора наклоняется, выпускает в воду тягучую слюну, хватается за спинку скамьи первого ряда, опирается всем телом, нажимает и опрокидывает ее. Приподнимает следующую, отталкивает к стене, и она падает на ребро. Топчет каблуком плетеные сиденья молельных скамеечек. Вырывает страницы из молитвенников. Разбрасывает дароносицы, дискосы, подсвечники. Грязный гобелен с изображением не опознаваемой литургической сцены загорается, осветив темноту, притаившуюся в нишах стрельчатых арок. Элеонора срывает со стены большое распятие, роняет его на пол, и гипсовое лицо Христа разбивается вдребезги. Она не слышит, как за ее спиной открываются двери и вбегают привлеченные шумом женщины. Они затаптывают огонь, хватают еретичку за руки, плечи, запястья, пытаются утихомирить. Девушка не слышит ни увещеваний, ни криков. Она рычит, плюет на пол, на оскверненный крест, крестьянки тянут ее прочь, тащат к выходу, бросают у паперти и выливают на голову ведро холодной воды из колонки. Элеонора обнимает руками колени, прячет лицо, перекатывается в лужу и остается лежать на боку. Женщины берут ее в кольцо, одна из них бьет ее ногой по почкам. Град ударов прекращается с появлением вдовы – кто-то догадался предупредить ее. Она раздвигает молчаливую толпу и видит съежившуюся грязную Элеонору. Переводит взгляд на красных от гнева женщин. Слышит угрозы и обвинения: «Будь проклята ваша чертова семейка!» Она молча опускается на колени, сначала сажает дочь, потом поднимает ее на ноги, ведет прочь, придерживая отяжелевшее тело. С грехом пополам они добираются до фермы. Раны Элеоноры болят, по опухшим ногам течет кровь.