Зуза, или Время воздержания - [18]

Да, лекарства, которые я принимаю, иногда оказывают побочное действие, влияют на психику: у меня бывает помрачение сознания, бредовые видения и даже озарения.

Но то, что со мной творится, имеет мало общего с побочным действием лекарств от паркинсонизма. Слуховые галлюцинации? В крайнем случае, и так можно сказать. Я слышу голоса. Чаще всего из кухни. Я сто раз об этом говорил или только двести? В прихожей мне встречаются тени фигур. Еще я кричу. Всегда на грани сна. Преимущественно ночью — точнее, на исходе ночи. В комнате кто-то есть, с кем-то мы проговорили целую ночь, сейчас он молчит, но еще тут, я слышу.

Вряд ли это побочные эффекты. Просто болезнь моя весьма многогранна. Щедро одаряет кого ни попадя чем попало. Представьте: впереди у вас двенадцать часов, если не больше… наверняка больше… Попробуйте их прожить. Зузы нет. Помочь некому. Она, впрочем, не из тех, что рвутся помогать. Бежать от нее надо. Найти убедительные аргументы. Я систематизировал разные «за» и «против», записывал их на отдельных листочках, но — в особенности, когда удавалось рассуждать хладнокровно, — ни один аргумент не казался мне неопровержимым. Часть можно было истолковать и так, и эдак, и потому их оценка зависела от моего настроения.

Например, большая разница в возрасте — понятное дело, то это плюс, то минус. Но были и очевидные вещи. Пункт 1: деревенское детство. Пункт 2: кошка — существо осязаемое, но непостижимое. Пункт 3: дом — большой, старый, с пристройками. Пункт 4: игра в притворство: она притворяется еще моложе, он — еще старше. Но об этом молчок! Когда я не пишу, когда просто сижу над листом желтой бумаги и подыхаю, то не перестаю корить себя за гордыню. Я был уверен, что уж со мной-то такого не случится — а вот ведь случилось. Полностью опустошен. Заряд на нуле.

27

Когда тебе страшно, ни о чем не напишешь. Ни о равнодушии стен, ни о наглухо закрытых помещениях, ни о пустых футбольных трибунах, ни о наполовину обезлюдевших городах. Если она прислала тебе открытку из Рима, это, не считая сотни иных вариантов, означает, что она с кем-то побывала в Вечном городе. Жизнь утекает все быстрее. С помощью варварского кода, не столько нотного, сколько… ну, скажем, числового… удалось сыграть эту банальнейшую мелодию.

Было время, когда Зуза приходила ко мне каждый день. Всегда прекрасно одетая, всегда говорила ровно столько, сколько требовалось, и проводила у меня столько времени, сколько договорились. Но сейчас все это уже не имело значения. Я стал другим человеком; скажу без ложной скромности: со мной уже произошло превращение. Гениальность Кафки, в частности, в том, что насекомое сохраняет человеческую память и привычки. По сравнению с тем превращением мое выеденного яйца не стоит, но оно случилось… Выходит, я теперь — человек высоконравственный?

Вчера вечером кто-то курил в коридоре, я видел размашистые жесты, слышал голоса.

28

Начну издалека. Как ни странно, я никогда не видел раздетой (раздевающейся) женщины. Точнее, никогда в период обостренного интереса к подобным вещам, то есть в детстве. Позже — да, позже видел десятки, если не сотни раз, но «позже» не в счет. Позже человек по-иному мыслит. Важен самый первый раз, начало, инициация; важно, как об этом впоследствии рассказывается; возьмем, например, такую сцену: она на несколько лет старше и знает, что за ней подглядывают. Знает, но никак не реагирует, разве что — поскольку кучка пялящихся на нее сопляков и ее возбуждает — дольше стоит под душем, энергичнее намыливается, тщательнее укладывает волосы.

Так вот: я никогда не подглядывал и никогда не присоединялся к подглядывающим. Только не подумайте, что я хвастаюсь тогдашней своей нравственностью, заставлявшей меня, когда пацаны слетались, чтобы позырить, с презрением и иронией удаляться. Ничего подобного! И я бы охотно поглядел, да уже не было на что. Баня закрыта. Даже холодной воды нет. Накануне, когда я благополучно заканчивал симулировать скарлатину, студентки Сельскохозяйственной академии не спеша раздевались, не спеша принимали душ, а банда моих дружков подглядывала через дырку в наклеенной на окно бумаге. Это свое упущение я так и не сумел компенсировать. Но что бы мне дали несколько секунд созерцания ошеломительной недепилированной голизны? Видимо, что-нибудь бы дали. Например, начальную фразу. Впервые в жизни раздетую женщину я увидел поздней осенью 1965 года — она была студенткой третьего курса лесотехнического факультета и принимала душ после двухчасовой физры. Вполне оформившаяся, не слишком женственная (маленькие груди, густая растительность), она прекрасно знала, что за ней подглядывают, но даже и не думала прервать или хотя бы укоротить этот бесстыдный сеанс — напротив, все старательнее и все медленнее намыливала голову. Уже такой, весьма скромный объем информации позволяет, зацепившись практически за любой ее пункт, лихо двинуться дальше. Можно, презрев детали, охарактеризовать осень шестьдесят пятого года коротко: «ничего не происходило». Можно удариться в якобы иронические рассуждения о лесоводстве — как об одном из предметов, читавшихся на факультете, так и о профессии, в то время редко привлекавшей особ женского пола. Можно наконец — но для этого необходима истинная легкость пера — объединить физру, мыло и наготу. А справедливости ради признаться в своем пристрастии к симулированию различных заболеваний, упомянув, что незаурядные способности притворяться больным подчас оборачивались против меня. Например, когда мои дружки подглядывали за моющимися студентками, я, вместо того чтобы возглавить экспедицию, изображал (и не безуспешно) тяжело больного скарлатиной.