Зови меня своим именем - [58]

— Очень сильно, — почему-то я старался звучать иронично и фальшиво.

— Я его крестный отец, и я уважаю твое мнение, — сказал он, словно увидев насквозь мой блеф и решив не давить. — Но еще больше я уважаю твою молодость.

— Через несколько лет, я вам обещаю, во мне будет гораздо меньше молодости, — я попытался перенять ту самоиронию, что была присуща всем окружающим мужчинам, хорошо знавшим самих себя.

— Да, но меня уже не будет, чтобы это заметить, — были ли это нападки с его стороны? Он снова подал мне стаканчик. — Так что бери.

Я помедлил, прежде чем взять его. Это был тот же самый виски, что пил дома отец.

Люсия заметила это:

— Tanto64, на виски больше или меньше — это не сделает тебя менее развратным, чем ты уже есть.

— Я бы хотел быть развратным, — я повернулся к ней, игнорируя Фальстафа.

— Почему, чего не хватает в твоей жизни?

— Чего не хватает в моей жизни? — я хотел сказать «всего», но поправил сам себя. — Друзей, здесь все так легко становятся ими, я бы хотел иметь таких друзей, как у вас, как вы.

— Будет уйма времени для такого рода дружбы. Но спасут ли тебя друзья от dissoluto? — это слово возвращалось вновь и вновь словно обвинение за мою глубокую и уродливую черту характера.

— Я бы хотел иметь одного друга, которого мне было бы суждено не потерять.

Она взглянула на меня с задумчивой улыбкой:

— Ты говоришь о целых томах, мой друг, а сегодня мы обсуждаем лишь короткие стишки, — она не отводила глаз. — Я чувствую к тебе что-то, — ее ладонь в легком и грустном жесте коснулась моей щеки, как будто внезапно я стал ее ребенком.

Мне это тоже нравилось.

— Ты еще слишком молод, чтобы понять, о чем я говорю… но однажды, скоро, я надеюсь, мы поговорим вновь и посмотрим, достаточно ли я взрослая, чтобы забрать свое слов этого вечера обратно. Scherzavo65, — поцелуй в мою щеку.

Что это был за мир! Она была вдвое старше меня, но я мог заняться с ней любовью в тот момент и разделить ее слезы.

— Мы собираемся поднимать тост или нет? — кто-то закричал на другом конце магазина.

Вокруг стояла какофония звуков.

А потом пришло это. Рука на моем плече. Аманда. И еще одна рука на моей талии. Ох, я знал эту руку так хорошо. «Пусть она не исчезает этим вечером. Я боготворю каждый ее палец, каждый обкусанный ноготь на каждом пальце, мой дорогой, дорогой Оливер, не отпускай меня пока что, мне нужна твоя рука здесь». Вдоль позвоночника пробежали мурашки.

— И меня зовут Ада, — кто-то произнес это, почти извиняясь, словно прекрасно зная, что слишком долго добирался к нам, и сейчас, добравшись, решил оповестить всех в нашем уголке, что именно она — Ада и именно о ней, безусловно, мы все здесь говорили. Было что-то резкое и вздорное в ее голосе, или в выборе момента назвать свое имя, или в нежелании принимать все всерьез — книжные чтения, знакомства, даже дружбу — неожиданно это раскрыло мне, в какой заколдованный мир я вошел тем вечером.

Я никогда не путешествовал по этому миру. Но я любил этот мир. И я полюбил бы его еще больше, выучив его язык, потому что это был мой язык, та форма обращения, где наши глубочайшие страстные порывы втайне обернуты в шутки, не потому что безопаснее надеть улыбку на наши страхи, но потому что оттенки желания, всего желания мира, в который я ступил, могли быть выражены только в игре.

Все были открыты, жили открыто — как и весь город — и допускали, что остальные желали того же. Я страстно жаждал быть как они.

Владелец магазина позвонил в колокольчик кассы, и все замолчали.

Слово взял поэт.

— Я не собирался читать это стихотворение сегодняшним вечером, но поскольку кое-кто, — здесь он возвысил голос, — кое-кто упомянул его, я не смог отказаться. Оно называется «Синдром Сан-Клементе». Должен признать, то есть, если стихотворцу позволено так сказать о своей работе, «мое любимое», — позже я узнал, что он никогда не называл себя поэтом, — потому что оно было самым сложным, потому что оно наводило на меня ужас, потому что оно спасло меня в Таиланде, потому что оно объясняет всю мою жизнь мне самому. Я считал свои дни, свои ночи, держа в голове Сан-Клементе. Вариант вернуться в Рим, не закончив это стихотворение, пугал меня гораздо больше еще одной недельной задержки в аэропорту Бангкока. И все-таки именно в Риме, где мы живем не в двухстах метрах от базилики Сан-Клементе, я добавил завершающие штрихи стихотворению, которое по иронии начал миллионы лет назад в Бангкоке, ощущая Рим на расстоянии галактики.

Пока он читал свои стихи, мне пришла в голову мысль, что, в отличие от него, я всегда находил способ избежать подсчета дней. Мы разъезжались через три дня — и, несмотря на то, что было между мной и Оливером, оно должно было подняться в воздух и раствориться. Мы разговаривали о встрече в Штатах и обсуждали письма и телефонные звонки. Но скорая разлука имела свойство таинственное, сюрреалистическое, словно намеренно скрывалась нами за непрозрачным пологом. Не потому что мы хотели, чтобы вещи застали нас врасплох и мы могли бы винить во всем обстоятельства, а не самих себя, но потому что, не планируя сохранить вещи живыми, мы отрицали саму возможность, что они могут умереть. Мы приехали с общим чувством избегания: Рим стал последней тусовкой, прежде чем учеба и путешествие разлучили бы нас. Рим стал способом расстаться, продлив вечеринку чуть дольше после закрытия. И, может быть, того не понимая, мы ухватили гораздо больше, чем просто короткий отпуск: мы сбежали вместе, но с билетами обратно в разные концы света.