Зови меня своим именем - [57]

— Он теперь не выпустит мою руку, да? — заметила Люсия, словно обращаясь к третьей стороне. Возможно, ей хотелось, чтобы девушки это заметили.

Мне не хотелось отпускать ее, но я был должен. Так что я взял ее руку в свои и, поцеловав, отпустил. Это было, я почувствовал, как будто я занимался с ней любовью весь день, а сейчас наконец-то позволил вернуться к мужу. Так кто-то выпускает птицу из клетки, чье сломанное крыло уже никогда не восстановится до конца.

— Se l’amore, — повторила она, изображая упрек. — Не менее развратен, чем другой. Просто слаще. Оставляю его вам.

Одна из дочерей усмехнулась:

— Что ж, посмотрим, что мы сможем с ним сделать.

Я был в раю.

Она знала мое имя. Ее имя — Аманда. Имя ее сестры — Адель.

— Есть еще третья, — заранее раскрыла Аманда. — Она уже должна быть где-то здесь.

Поэт прочистил горло. Стандартные слова благодарности всем пришедшим. Последнее, но не в последнюю очередь, свет его глаз, Люсия. Почему она примиряется с ним? «Почему вообще она это делает?» — прошипела его жена, с любящей улыбкой глядя на него.

— Из-за его ботинок.

— Ну, началось

— Смирись с этим, Альфредо! — отозвалась тукан с зобом.

— Se l’amore. Se l’amore — это сборник стихотворений, написанных в Таиланде за преподаванием Данте. Как многие и вас знают, я любил Таиланд, прежде чем отправиться туда, и возненавидел, оказавшись на месте. Позвольте я перефразирую: я ненавидел его, живя там, и полюбил, покинув.

Смех.

Вокруг передавали стаканчики с выпивкой.

— В Бангкоке я продолжал думать о Риме — о чем еще? — о его маленьких магазинчиках у дорог, о прилегающих улочках на закате солнца, о звуке церковных колоколов в Пасхальное воскресенье, и в дождливые дни, бесконечные в Бангкоке, я был готов заплакать. Люсия, Люсия, Люсия, почему ты никогда не сказала мне «нет», зная, как сильно я буду скучать по тебе в эти дни, из-за которых я чувствовал себя опустошеннее Овидия, сосланного на позорную заставу, где он и умер? Я чувствовал себя глупцом и вернулся, не став мудрее. Люди Таиланда прекрасны — так одиночество становится жесточайшей вещью, когда у вас есть немного выпивки и вы в шаге от того, чтобы коснуться незнакомца, случайно попавшегося на пути — все они прекрасны там, но ты платишь за улыбку стопкой, — он остановился собраться с мыслями. — Я назвал эти стихи «Тристи».

***

«Тристи» заняли добрых двадцать минут. Раздались аплодисменты. Две дочери использовали слово «forte». «Molito forte»60. Тукан с зобом обернулась к женщине, беспрестанно кивавшей практически на каждый слог поэта, а сейчас повторяющей: «Straordinario-fantastico»61. Поэт остановился, сделал глоток воды и ненадолго задержал дыхание — избегая возможной икоты. Я обознался, приняв за икоту подавляемые всхлипы. Прощупав и прохлопав каждый карман, поэт изобразил владельцу книжного указательным и средним пальцем у рта, что хотел бы закурить и, может, сделать перерыв на пару минут. Straordinario-fantastico, перехватившая его сигнал, мгновенно достала собственный портсигар.

— Stasera non dormo62, возмездие поэзии, — обвинила она стихи за то, что, скорее всего, было ее приступом бессонницы.

Все потели, а воздух, напоминавший тепличный, внутри и снаружи магазина стал невыносимо влажным.

— Ради Бога, откройте двери, — крикнул поэт владельцу книжного. — Мы здесь задохнемся, — мистер Венга достал небольшой деревянный клин и воткнул между стеной и бронзовой рамой.

— Так лучше? — почтительно спросил он.

— Нет. Но теперь, по крайней мере, мы знаем, что дверь открыта.

Оливер взглянул на меня, спрашивая без слов: «Тебе понравилось стихи?» Я пожал плечами, словно откладывая вынос суждения на потом. Но я не был искренен; они понравились мне очень сильно.

Возможно, куда больше мне понравился сам вечер. Все вокруг волновало и будоражило. Каждый пойманный взгляд был для меня комплиментом или одновременно вопросом и обещанием лишь ненадолго задержаться на мне или мире вокруг меня. Я был наэлектризован — разговорами, иронией, улыбками, которые, кажется, были рады моему существованию. От оживленной атмосферы в книжном, от стеклянных дверей до птифура, до золотистой охры очаровательных пластиковых стаканчиков с шотландским виски, до закатанных рукавов мистера Венги, до самого поэта, вниз по винтовой лестнице, на которой мы сидели с маленькими сестрами, — все, казалось, светилось и сверкало, одновременно завораживая и возбуждая.

Я завидовал их жизни, вернувшись мыслями к жизни моих родителей, совершенно лишенной эротики, но наполненной отупляющими обедами и обеденной каторгой, к нашей кукольной жизни в нашем кукольном доме и моему надвигавшемуся выпускному классу. Все казалось детской игрой по сравнению с этим. Зачем уезжать в Америку через год, когда я могу просто провести следующие четыре года здесь, устраивая чтения, болтая, как это делают все они? Здесь было гораздо больше вещей, которым следовало научиться, чем в университетах по ту сторону Атлантики.

Пожилой мужчина с куцей длинной бородкой и животом Фальстафа подал мне стаканчик виски:

— Ecco63.

— Для меня?

— Конечно, для тебя. Тебе понравились стихи?