Золотые миры - [45]

Сны — всё ярче и нелепей,

Всё безумнее желанья…

Только слышен тихий трепет

Размеренного дыханья.

5/ II, 1924

«Хочу, чтоб совсем не завяли вот эти нарциссы…»

Хочу, чтоб совсем не завяли вот эти нарциссы,

Чтоб свежими были они до другого букета.

Чтоб вечно желаний моих недоступные выси

Цвели и звенели, каким-то безумьем согреты.

Хотелось бы мне, чтобы тихий, медлительный вечер

Слетел, и взглянул, и сорвал равнодушную маску,

Чтоб спрятать от холода нервно-дрожащие плечи,

И думать. И плакать. И слушать красивую сказку.

6/ II, 1924

«В этой комнате убогой…»

В этой комнате убогой,

У холодных, бледных стен,

Жду в мучительной тревоге

Невозможных перемен.

Но сгорел он, день последний,

Не законченный ничем.

Я молчу. И шепчут тени

На откинутом плече.

7/ II, 1924

«Я твёрдо знаю, что вольна сама…»

Я твёрдо знаю, что вольна сама

В судьбе упрямой и нелепой.

Душа боится холода ума,

Инстинкту доверяясь слепо.

Слепой душе не мил кратчайший путь,

Не радуют известные дороги,

Она бросается в глухую муть

Задора, счастья и тревоги.

Душа сильна: в ней блещет вечный свет,

Душа — огонь ума и тела.

Но только — если этой силы нет,

Как быть? Где взять её? Что делать?

Тогда душа безумна и больна,

И грубым жестом своеволья

На много страшных лет обречена

Ещё никем не вынесенной боли.

7/ II, 1924

«Над равнодушно-серым переплётом…»

Над равнодушно-серым переплётом

Спадала прядь волос.

В молчании моём возникло что-то,

И что-то пронеслось.

Боялась я, что эта ночь разгонит

И жесты, и слова.

Покорно на холодные ладони

Упала голова.

Закрыв лицо, я что-то повторяла,

Не плача ни о чём.

А ночь зловещей дрожью целовала

Холодное плечо!

9/ II, 1924

«Я поверила в нежную сказку…»

Я поверила в нежную сказку,

Что, смеясь, рассказала весна.

Я сняла равнодушную маску

И теперь я одна и сильна.

Не боюсь я ни зла, ни ошибки,

И закатная даль не страшна,

Как же быть, если этой улыбке,

Трепеща, улыбнулась весна?

Что понять, когда сумрак струится

И под утро светлеет стена?

Теплым солнцем легла на страницы

Начинающаяся весна.

9/ II, 1924

Дон-Жуан («Бледных рук заломленные кисти…»)

Бледных рук заломленные кисти,

Страстью искажённое лицо.

Набросала шелестящих листьев

Осень на широкое крыльцо.

И дрожали гаснущие взоры

В глубине сверкающих зеркал.

На окне, сквозь спущенные шторы

Луч заката догорал.

На лице тоскующем и странном

Только страсть, разбитая концом.

У окна склонилась Донна-Анна,

Донна-Анна спрятала лицо.

А над ней едва дрожащий мускул

И расширенная прорезь глаз.

От заката жалобно и тускло

Штора тёмная зажглась.

Он дышал порывисто и грубо

И до боли в пальцах пальцы сжал.

И сверкали сдавленные губы

В глубине тоскующих зеркал.

У окна безумной дрожью сжата,

Слышит ядовитый звук речей:

«Этот луч — не твоего ль заката

Блещет на опущенном плече?»

И склонились, жили и дрожали

Искривлённые его черты.

За окошком вечерели дали,

Ветер с веток обрывал листы.

И холёные ломая пальцы,

Он о счастье думал, чуть дыша…

У него, у гордого скитальца,

Разве может быть ещё душа?

На лице — задор любви и воли…

Только взгляд о чём-то тосковал,

Перекошенный нездешней болью

В глубине темнеющих зеркал.

10/ II, 1924

Донна-Анна («Над ней склонилась тишина…»)

Над ней склонилась тишина,

А над постелью — пышный полог.

Упал на переплёт окна

Луны сверкающий осколок.

И пятна бились на полу,

В окно проникшие украдкой.

Дрожала в сумрачном углу,

Таясь, зелёная лампадка.

Ах, жизнь страшна, и ночь страшна,

Безумны роковые встречи.

Нежны у тёмного окна

Её опущенные плечи.

В бездонной глубине зрачков

Тоска о скрывшемся, о дальнем.

Холодный яд небрежных слов

Ещё звучит в просторной спальне.

Ползёт по сердцу холодок,

И губы бросили проклятье.

А там, в углу, перед распятьем

Дрожит зелёный огонёк.

На завтра — холод новых встреч

И жадный взгляд в зеркальной глади.

Легли на нежный мрамор плеч

Волос распущенные пряди.

В неверном свете фонаря

В саду захлопнулась калитка,

А завтра — новая заря,

Чтоб снова начиналась пытка.

Чтоб снова ждать, закрыв лицо,

В платок закутываясь серый,

Смотреть на белое крыльцо

И слушать шорохи портьеры.

Цветы склоняются, шурша,

Ночь внемлет шороху и стуку…

О, разве вынесет душа

Такую дьявольскую муку?

10/ II, 1924

Заповеди

I. «Не бойся жить. Смотри в глаза беде…»

Не бойся жить. Смотри в глаза беде.

Молвы не устрашайся двуязычной.

Сорви повязку с глаз. Хватай везде

Лишь холод правды грубой и циничной.

Пей кубок весь до дна. Не строй мечты.

Не бойся тьмы, позора и падений.

Иди смелей. И жизнь полюбишь ты,

Всё заменив тревогой впечатлений.

II. «Верь в самого себя: душа сильна…»

Верь в самого себя: душа сильна.

Не делай зла и не проси участья.

Верь и твори, пока душа полна,

Пока возможно истинное счастье.

Работай день. Придёт тоска — молчи.

А ночью — думай, верь и слушай ветер.

Познай себя. И ты найдёшь ключи,

Которых не нашли тысячелетья.

III. «Будь в жизни прост. Силён будь сам собой…»

Будь в жизни прост. Силён будь сам собой.

Не повторяй заученные фразы.

Сам сознавай закон. Борись с судьбой.

Таи от всех безумие экстаза.

Когда в твоей душе единства нет —

Раскрой её и разорви на части.

И ты найдёшь в тумане страшных лет

То, что бессмертнее и выше счастья.

19/ II, 1924

«Иду в потёмках. Мир меня страшит…»

Иду в потёмках. Мир меня страшит.

Как бледный вор, ползу украдкой.