Золотые миры - [43]

Уж встрепенулась в отдаленье

Давно знакомая тоска.

Уже замолкли, отзвучали

За дверью тихие шаги.

Как тень, легли у глаз печальных

Большие, тёмные круги.

Виновных нет, я знаю, верю,

И нет друзей, и нет врагов.

А сердце ждёт ещё за дверью

Глухих замедленных шагов.

10/ I, 1924

«Слишком тёмен опущенный взгляд…»

Слишком тёмен опущенный взгляд,

Слишком бледен нахмуренный лоб.

Дождевые потоки стучат

Монотонно в глухое стекло.

Взгляд скользит над печатью страниц,

Над загадочным глянцем стекла.

Шевелится холодная мгла

За неровным размахом ресниц.

Эти стены — смешны и темны,

Эти стёкла, как взгляд мертвеца,

Не похожи на нежность весны

Эти злые гримасы лица.

Этой странно-холодной руки

Неуверенный, дрогнувший жест…

А в душе только холод тоски,

Только чёрный, бессмысленный крест.

Голос слишком тревожен и тих,

Слишком ломаны линии губ.

Только ропот желаний глухих

Как святыню в душе берегу.

И зрачки, устремлённые вниз,

Отражают вечерний туман.

А дрожащие пальцы впились

В золотой медальон-талисман.

11/ I, 1924

«Я в розы майские не верю…»

Больные верят в розы майские

И нежны сказки нищеты…

Н.Гумилёв

Я в розы майские не верю,

Не верю в тёплый луч весны.

Я знаю, что глухие сны

Меня зовут за тёмной дверью.

В моей тоске и нищете

Так много роковых загадок.

Мой день в беззвучной пустоте

Жесток, нерадостен и гадок.

Созвучья рифм, сплетенья строк

Так беспощадны, злы и грубы,

Кому-то медленный упрёк

Бросают сдавленные губы.

И жуткий блеск в зрачках бездонных

Твердит, что солнца больше нет.

Вся жизнь — беззвучный силуэт,

В оконном глянце отражённый.

11/ I, 1924

«Настежь дверь открыта…»

Настежь дверь открыта,

Согнута рука.

На столе забыта

Пачка табака.

Солнечны и тонки

Вихри облаков.

Так задорно-звонки

Крики петухов.

Ярко, как весною,

Блещут небеса.

Звонко за стеною

Слышны голоса.

Луч скользит по краю

Стен и потолка.

Пальцы загибают

Край воротника.

И сильней тревога,

И нежней печаль.

Белая дорога

Ускользает в даль.

13/ I, 1924

«Лежат прозрачные, лунные пятна…»

Лежат прозрачные, лунные пятна

На тёмном холодном полу.

Таинственный шорох, глухой и невнятный,

Прорезал сонную мглу.

Открыла бессильной рукой занавеску,

И сделалось как-то грустней.

Дрожали таинственные арабески

На белой дощатой стене.

Я сжала до боли холодные руки,

Небрежно раскрыла тетрадь,

Хотелось исчезнуть в вечерние звуки

И долго беззвучно рыдать.

Казалось, сегодня исчезну, умру я —

Но день догорает, и вот —

Опять я одна, дожидаясь, тоскуя,

И медленный вечер плывёт

13/ I, 1924

Новый Год («Сначала молчали в пустом бараке…»)

Сначала молчали в пустом бараке.

Горели лампады у царских врат.

Пламя свечей разливалось во мраке…

Сжаты губы. Недвижен взгляд.

А вечер был — синий, лунный вечер.

Звёздные тайны приникли к земле.

Пред аналоем трепетали свечи

И отражались в чёрном стекле.

Потом, у ёлки, грустной и бедной,

В грубых стаканах колыхалось вино.

Лунный свет, прозрачный и бледный,

Лежал на дороге, за тёмным, окном.

Мигали свечки в сосновой хвое.

Написала в Россию три письма.

Что-то вспомнилось… дорогое,

Что скрыла туманом ночная тьма.

Горели свечки. Слова звучали.

Примус шипел. Кипятился чай.

Было больно думать о будущем, дальнем,

Последнему месяцу прошептать: прощай!

А после в широкой, холодной постели,

Под грудой свернутых одеял,

Мне казалось, что звёзды на стене синели,

Что месяц сквозь раскрытые ставни сверкал.

Кусала пальцы, тупо и рьяно,

Хотелось думать про лунный обман.

За окном раздавались возгласы пьяных,

И крики, и хохот ускользали в туман.

14/ I, 1924

«И голос тих, и голос глух…»

И голос тих, и голос глух.

Слова рассеянны и редки.

Неясный шорох режет слух.

Шуршание засохшей ветки.

Скользящий взгляд уныл и тих…

Когда ж настанет вечер синий,

Возникнет разноцветный стих

И сочетанья пёстрых: линий.

И голос медленной тоски,

И бледных ирисов в стакане

Узорчатые лепестки,

И плеч неровное дрожанье —

Всё брошу я в звенящий стих,

В сплетенья рифм, залитых ядом,

И бьенье сердца свяжет их,

Уже звучащие набатом.

Бесцветная, пустая мгла,

Давно знакомые предметы,

За глянцем тёмного стекла

Мелькающие силуэты —

Всё будет петь, всё будет жить…

Когда же зацветут страницы —

Я молча опущу ресницы

И оборву сознанья нить…

16/ I, 1924

«Как я узнаю, что будет солнце…»

Как я узнаю, что будет солнце,

Что будет солнце в оконном глянце?

Как я узнаю, что день вернётся,

Что загорится запад румянцем?

Глухие тени чертят зигзаги.

Сухие листья шуршат невнятно,

И, как обрезки белой бумаги,

Ясны и ярки лунные пятна.

В душе так просто и так тревожно,

Зрачки недвижны и губы сжаты,

А всё, что близко, что так возможно,

Уж загорелось лучом заката.

Лучом прощальным, лёгким и гибким

Уж загорелись грязные стёкла,

Уж искривились губы улыбкой,

Улыбкой нежной, грустной и блёклой.

Как я поверю, что день вернётся,

Что тень растает в узорном танце?

Как я поверю, что будет солнце,

Что будет солнце в оконном глянце?

18/ I, 1924

«С катехизисом Филарета…»

С катехизисом Филарета

У стола в четырёх стенах

Я слежу на бликах окна

Отражённые силуэты.

Отражает меня стекло,

Опьяняет запах нарциссов,

И готовлю я злобный вызов,

Повторяя сплетенье слов

О прекрасном, далёком рае,

О прохладных райских садах…

Только сердце моё скучает

И трепещет, как никогда.

И тоскует, не о небесном,

А, прикованное к земле,

Всё стучит о простом, телесном,