Золотые купола - [74]

Клава кокетливо повернулась так, что халат слегка распахнулся, вознаграждая его скрытые надежды до умопомрачения глубоко вскрывшейся на мгновение только для него ляжкой.

– Что бы вы без нас делали! – напоследок сказала она и, порождая новые скрытые надежды, добавила: – Как-нибудь. – И заторопилась дальше по своим бабским делам.

«Огонь баба!» – думал он, глубоко вздыхая и шагая дальше, и вслед за сожалением о Клаве закружились в голове мысли разные, от нечего делать коротая дорогу. В голову забредало все, что ни попадя. Злой человек на его месте, к примеру, думал, негодуя черной завистью, видя поднявшийся добротный сруб нового дома соседа «Чтоб он сгорел!», а добрый по тому же поводу, от доброй зависти, захочет сделать что-то получше. Ему же в тот момент ничего такого на ум не захаживало, а все больше что-то попроще, например как: «К Петьке надо бы забежать, укол поставить. Угораздило же его посреди лета простудиться… Так, глядишь, и без сена нынче останусь, не поспею, – думал он, с тревогой видя свежие чужие стога. – А у Клавки и дочь уже невеста, – думалось ему, уже заприметившему подрастающую юную красоту, идущую навстречу: – Все уже про мать понимает. Нет на Клавку мужика, разок-другой вожжами по ней пройтись… А по другому-то ведь и золото баба… Как все это запутано… Видать, на все на этой божья воля», – потирал он подбородок.

Откуда он появился, никто не знал. Вся его история для всех начиналась со дня появления его в недавнем прошлом в этой Богом забытой деревушке. Отчего он выбрал именно эту деревушку – всем тоже было неведомо. Появился из ниоткуда, купил себе за бесценок старый, ветхий домишко, неказистый, покосившийся боками, довольно-таки уставший и нуждающийся в человеческом сочувствии. Подлатал его, поддомкратил, приподнял с колен, придал вид, как подобно придает себе вид приличный человек – и с тех пор живет себе преспокойненько, определив для себя в этом месте пребывание в этом мире. Лечил людей. Лечил от малого до великого, что, впрочем, вряд ли покажется странным для сельского доктора. Какой-то сгусток живительной энергии забрался в него всем своим целиком и сидит там сам себе на уме, благотворно влияя на больных.

Однажды довелось мне быть свидетелем того, как он делал небольшую операцию одному бедолаге на его указательном пальце, извлекая из него занозу. Когда-то этот пришедший к нему невнимательный к себе гражданин сунул куда-то свою руку и, судя по последствиям, туда, куда ее совать не следовало бы. И порезался невзначай о стекло. Тогда-то и остался обломившийся маленький кусочек от этого стекла в пальце, да так и зарос в нем, нет-нет, время от времени напоминая о себе неприятным покалыванием. Несколько месяцев собирался он к доктору, да все откладывал, духом собирался… Ну и решился наконец-таки. На беду на свою для смелости принял двести на грудь и предстал перед известным нам доктором во всей своей отважной наружности. Вывалил руку на стол, а тот укол, что обезболивает, поверх тех его двухсот взял, да и не подействовал. Доктор – тот свое ремесло знает. Дело делает. Полоснул палец, аккуратно так – даст Бог, потом и шрам поменьше останется. Да и давай в его трепетающих развернутых внутренностях выискивать так беспокоящее пациента инородное тело. Скальпелем его чувствует, скребется об него, а пинцетом ухватиться не может – мал уж очень осколок этот чертов, все за живую плоть норовит ухватиться. Больной весь бледный, что снег сидит, ни рыба, ни мясо, зубы стиснул – вот-вот в обморок опрокинется. В тот момент вся его двухсотграммовая храбрость в один момент выветрилась. А на высвободившемся месте смелые мысли пытались сформироваться, в хороводы выстраивались и в дырки глаз с испугом выглядывали – что там творится? и мелькали: «Раз уж пришел, то обязательно досижу… Еще чуть-чуть… Нет, вот еще самую малость… Вот он уже, скребется! Досижу! …?» А доктор снова за мясо.

– Ой! – вскрикивает бедолага.

А в ответ слышится.

– Ничего-ничего, уже почти все.

И вот это одно его «почти» его едва не роняет бедолагу в обморок. Но он смелый, пыжится, крепится и… досижи-в а ет.

Если б кто-то видел в тот момент доктора, то непременно сам бы взялся этот рассказ рассказать: и пыхтит, и кряхтит, губы кусает, каплями пота, что окно в дождь покрылся. Промеж дела вздохнет глубоко и дунет себе на нос – это он так пот с носу сдувает… глупый! Да разве ж соленую каплю так просто с носу сдуть? Она ж хитрая – в ответ примет обтекаемую форму, пропустит по себе направления ветра из его рта и опять за свое, поганая – давай снова стекать на кончик носа и там собираться, назойливая собака. Себе на голову выводит, дура, пока, наконец, он ее с психом по рукаву не размажет. И копошит, и ковыряет, точно это зараза с ним игру затеяла в прятки, а он в галях числиться. Как все приличные доктора он обязательно давал клятву Гиппократу, а, когда я видел его, склонившимся над чужой болью, мне подумалось: может быть он и зря тогда этим занятием себя утруждал? Она и так над делом вся вырисовывалась до последнего слова на сморщенном от напряжения лбу, прямо промеж вздувшихся усердием вен.