Золотые эполеты - [98]

— Они сегодня довольно рано начали стрелять, — сказал он, повернувшись в полоборота в сторону свиты, укрывшейся за стеной мешков.

Лишь произнес он эти слова, как следующая пуля, выпущенная из штуцера французского стрелка зуава, ударила его в левый висок. Он глухо вскрикнул и упал на земляной, утрамбованный до каменной жесткости, пол бастионной площадки. К упавшему адмиралу из укрытия бросились, подставляя себя под выстрелы неприятельских штуцеров, адъютанты и ординарцы. Но больше выстрелов не последовало.

Казалось, что и неприятельские стрелки оцепенели. Казалось, они поняли, что убили человека, который не прятался, не таился, а открыто, доверчиво и смело, словно не было никакой войны, стоял на площадке бастиона. Только потом они узнали, что это был знаменитый русский адмирал. Потом бойцы обсуждали его поступок: что это — его невиданное презрение к смерти или намеренное самоубийство?..

Кондрат был среди тех, кто бросился поднимать адмирала. Проворнее всех оказался матрос-ординарец. Он в какой-то миг поднял Нахимова и втащил его в укрытие.

Последующие события припомнились всем, кто находился тогда рядом со сраженным генералом, припомнились как тягостный кошмар. Матросы бережно положили не приходящего в сознание Нахимова на старенькие санитарные носилки и доставили его в бастионный блиндаж к сестре милосердия Марии Прокофьевне. Той самой, что недавно перевязывала раненого Кондрата, когда тот вернулся из ночного боя. Она первой осмотрела рану адмирала Нахимова. Ее лицо сразу потемнело. Она быстро и умело промыла, перевязала рану, но не выдержала и горько разрыдалась.

— Загубили тебя. Насмерть загубили… — прошептали ее побледневшие губы.

Матросы молча снова схватили носилки с лежащим в беспамятстве Нахимовым и, не вытирая струящихся по лицу слез, понесли его к переправе на Северную сторону города. Они доставили его в севастопольский главный госпиталь. Там совет лучших врачей признал, что спасти Нахимова нельзя.

Могучий организм адмирала долго не сдавался. При полном параличе речи Нахимов, открывал свои ясные голубые глаза. На следующее утро после ранения, в день своего рождения, он попытался даже встать с постели. Но тут же его опять охватила слабость. Он почувствовал себя плохо и закрыл глаза. На другой день, 30 июня 1855 года, в 11 часов 07 минут сердце «души» обороны Севастополя остановилось.

Тело его перевезли в дом на Графской пристани. В его собственный дом, где к его гробу, покрытому победными флагами, пробитыми в боях картечью и ядрами, пришли прощаться черноморцы — матросы, солдаты, офицеры, всех рангов адмиралы, генералы и даже сам главнокомандующий князь Горчаков, все жители Севастополя, сестры милосердия, солдатки, матросские жены…

Кондрат и Богдана также прощались с Павлом Степановичем Нахимовым. Прощались с болью, как с отцом, как с родным человеком.

Навсегда запомнились Кондрату адмиральские золотые эполеты Нахимова, в которых он ежедневно выходил навстречу бомбам, ядрам и пулям. Кондрат считал их священной реликвией. Символом не только мужества и героизма. Золотые эполеты Нахимова, с запекшимися на них каплями крови, навсегда отпечатались в его памяти. Эти золотые эполеты, окропленные кровью, теперь часто возникали у Кондрата в его мучительных сновидениях на протяжении всей его долгой, полной горя и радости жизни.

Мост

«Гибелью Нахимова была потрясена вся Россия» — так писали газеты того времени. Более точно и проникновенно сказал один из защитников осажденного города, офицер Вельяминов: «Только одна рана и одна смерть заставили застонать весь Севастополь».

Кондрату смерть Нахимова показалась болезненней новой раны, полученной опять в ночном бою. На этот раз его ранило в ногу во время очередной вылазки, но боль от раны была не такой сильной, как та, которую он испытал во время гибели любимого адмирала.

Богдана во время его очередного визита заметила, что он хромает, и заставила показать рану не только ей, но и присутствующему здесь в ординаторской опытному хирургу профессору Гюббенету, который заменял отозванного в Петербург Пирогова. Гюббенет тщательно осмотрел рану, заметил, что она воспалена, и сказал:

— Для заживления раны нужен покой. Я сейчас же положу вас в госпиталь.

Такое решение профессора испугало Кондрата. Этого он боялся больше всего. Поэтому решительно отказался.

— Ведь в госпитале нет мест, господин профессор… Нет мест для более болящих, чем я. Нет, я не могу. Мне совесть не позволяет.

Гюббенет удивленно взглянул на него.

— Гм… это очень трогательно, что вы проявляете такой альтруизм. Но могу успокоить вашу совесть: воспаление вашей раны совсем не исключает гангрены, а тогда… Придется ампутировать всю ногу. Вот почему я предложил вам госпитализацию. Да, господин мичман, только из таких соображений.

Кондрат понял серьезность того, что высказал ему Гюббенет. Но все же перспектива лежать на койке в этом смрадном аду ужасала его. Но как отказаться, чтобы не обидеть профессора, который является к тому же начальником его Богданы. И он решил прикинуться непонимающим.

— Что вы, господин профессор… Как можно, чтобы я потеснил действительно болящих… Нет, я не могу-с. Я лучше еще потерплю.