Золотые эполеты - [100]

Вглядываясь в этот поток, текущий по зыбкому мосту, Кондрат вдруг вспомнил слова адмирала Нахимова, который, узнав о решении главнокомандующего построить этот мост, буквально взорвался от негодования. Прямой и честный адмирал, тогда прозорливо разгадал замысел князя Горчакова: построить мост, чтобы вывести войска из Севастополя и сдать захватчикам родной город. Видя строительство этого моста, Нахимов назвал это подлостью. Тогда Горчаков успокоил возмущенного адмирала и сказал, что у него даже и в мыслях нет замысла — отдать врагу город без боя…

Сейчас Кондрату ясно припомнились эти слова адмирала, и он, как бы в этом потоке, снова разглядел то, что взволновало покойного Нахимова. Он понял, что он сейчас присутствует при настоящей репетиции будущего вывода армии из Севастополя, который главнокомандующий решил сдать без боя врагу. После самых продолжительных, героических боев отдать эти, омытые кровью героев, неприступные бастионы захватчикам, отдать, чтобы не рисковать собственной карьерой, собственной персоной, чтобы не было больше хлопот, потому что ему, князю Горчакову, просто не по плечу драться за эти овеянные славой бастионы…

И тут Кондрат почувствовал, как у него в груди, возле сердца, вдруг нестерпимо горячо словно вспыхнуло и разгорелось жгучее пламя и раскаленная струя огня вдруг подступила к самому горлу.

Он гулко выплеснул свой горячий гнев на весь простор бухты, заглушая гром канонады:

— Я сын казачий, внук есаула, запорожца Кондрата Хурделицы, того самого, кто Хаджибейскую крепость взял, на месте коей потом Одессу воздвигли. Я… ныне, как отец мой, как дед, с захватчиками земли черноморской воюю и поэтому никогда на сей мост предательской подлости не взойду. Уж лучше честной смертью в бою с врагами погибну, но не отдам им Севастополь…

Горькая правда

Тифозная огневица внезапно подкосила Кондрата. Болезнь проявилась в самой жестокой форме. Капитан Бутаков, как только доложил ему боцман Звеняга о болезни мичмана Хурделицы, тотчас сошел с боевого капитанского мостика на бак, где недалеко у кормового орудия матросы положили на палубе больного.

Капитан дотронулся до головы мичмана. Лоб Кондрата был горяч. Капитан понял, что мичман болен серьезно и с лечением его медлить нельзя. Бутаков вернулся на мостик, изменил курс судна и повел пароход-фрегат к Северной стороне. Там пришвартовался у пристани Михайловской батареи и позаботился, чтобы больного быстро доставили в госпиталь и сдали в надежные, добрые руки сестер милосердия — Богданы Ивановны и Екатерины Александровны.

Сестры милосердия пришли в ужас — Кондрат не приходил в сознание. Он метался в жару, задыхался, рвал на себе рубашку, бредил, все звал покойного Нахимова. Умолял его отдать ему свои золотые адмиральские эполеты, чтобы он, мичман, одел их и вместо адмирала вышел в них под пули и бомбы на бастион…

Врачи госпиталя, осмотрев Кондрата, решили, что жизнь больного в опасности и спасти его может только хороший уход, строгий режим. Они поручили заботу о нем родному ему человеку — сестре милосердия Богдане. По доброму совету Екатерины Александровны решили их обоих отправить немедленно из осажденного города в Одессу, а там далее — домой, до полного выздоровления Кондрата.

В тот же день Богдана торопливо простилась со своими коллегами-медиками и повезла тряской дорогой в санитарной повозке не приходящего в сознание Кондрата обозом в Херсон, а оттуда домой, в родной черноморский край…

В Одессе их уже ожидал извещенный письмом постаревший Виктор Петрович, вместе с еще более облысевшим доктором Францем Павловичем.

Кучер Скаржинского, Анлюс, лихо помчал их в запряженной шестеркой лошадей карете-избе в Трикраты.

…Хотя Богдана, Наталья Александровна и Франц Павлович использовали для исцеления больного мичмана все достижения тогдашней медицинской науки, болящий выздоравливал очень медленно. Тиф, видимо, дал осложнение, да и сказались незалеченные раны, контузии, мелкие ранения и травмы, полученные Кондратом во время обороны Севастополя. Открылась от высокой температуры рана на голове, совсем некстати начала снова гноиться, зарубцевавшаяся рана на ноге. Особенно томила Кондрата высокая температура, от которой у него мутилось сознание, болела голова. Он все время находился в бредовом состоянии. Это пугало окружающих. Ему представлялось, что он опять то на пароходе-фрегате «Владимир» вместе с Бутаковым и Корниловым участвует в обстреле османского парохода «Перваз-Бахри», то с лейтенантом Бирюлевым ночью атакует французские ложементы. А чаще вместе с Нахимовым выходит на открытый банкет четвертого бастиона, и вокруг, над головой, словно ветер, шумят летящие пули.

— Ваше благородие, дайте мне золотые эполеты, они так и притягивают к себе пули, а не то вас опять убьют.

— Тогда убьют вместо меня вас, — отвечал ему Нахимов.

— Но вы же нужнее меня!..

— Прекратите разговорчики, мичман! — хмурился Нахимов. — И не мешайте мне выполнять свой долг.

Адмирал, как обычно, спокойно, не спеша, опять выходил в золотом блеске своих эполет на открытую площадку бастиона. — Опять!.. Опять убили Нахимова. Опять! — кричал, метался в постели Кондрат.