Золотые эполеты - [102]

— Я тоже виновата перед твоей мамой. Ведь ты из-за меня на поиск пошел. Из-за меня… — сказала Богдана.

— Не винись зря, — оборвал ее Кондрат. — Здесь, перед ее могилой, скажу то, что говорил тебе не раз: в ее смерти я виноват. Моя вина. И грех великий говорить неправду на месте этом, потому что мать моя была справедливая, и мне, ее сыну, тоже надо в этом схожем на нее быть. За справедливость она и в бой ходила, как и батько мой, Иван Хурделица, что за свободу Эллады там, на чужбине, свою жизнь отдал, — он задумался. — Вот видишь, — сказал он после паузы, — как оно получилось. Они как бы друг с другом и здесь своими судьбами поделились. Он в ее стране, в Греции, у Эгейского моря зарыт, а она вот здесь — на его родной земле. Вот оно, как вышло! — Он вытер ладонью набежавшие на глаза слезы и обнял Богдану: — Тебе, родная, спасибо, что чтишь ее память…

Лишь к вечеру, когда стали густеть сумерки, они отправились домой, в усадьбу. Там уже их затянувшееся отсутствие вызвало беспокойство. Когда затеплились свечи в комнате, у его покинутой кровати собрались встревоженные хозяева усадьбы, пришедшие проведать Кондрата: кузнец Варавий и доктор Франц Павлович. Он волновался больше всех.

— Я же предупреждал, что больному после такого серьезного недуга полагается для восстановления сил постельный режим. Нельзя было разрешать вставать с кровати, — обратился врач с упреками к Наталье Александровне.

— Да я не разрешала ему, — оправдывалась та.

— Как не разрешали?! Ведь он же ушел.

— Да, но на могилу матери.

— Зачем же вы сказали ему о таком страшном событии?

— Я ему не говорила.

— Кто же тогда? Богдана?

— И она не говорила, ручаюсь.

— Кто же тогда?

— Кондрату Ивановичу и говорить не надо было. Он и без слов все понимает, — вмешался сидевший в углу кузнец Варавий.

— А почему бы, господин доктор, не сказать человеку о постигшем его горе? Смерти матери?! Ну зачем было скрывать?

— Потому что, я уже говорил, он от болезни очень ослаб. Волновать его опасно. Да вы и не знаете состояния его здоровья.

— Это-то я не знаю? — возмутился Варавий. — Да я с малолетства знаю здоровье Кондрата. Крепкое оно. Во всей округе нашей такого богатыря нет. Он любое горе сдюжит. Не барышня он какая-то.

— Вы просто грубый человек, — огрызнулся доктор.

— Конечно, грубый! С железом дело имеем, с железом нежным быть нельзя. Кузнецом Варавием меня зовут.

Доктор покраснел, его рассердило неожиданное вмешательство кузнеца, и он решил, как говорится, этого грубияна «поставить на место», но в дверях показался виновник всех тревог — бледный, исхудавший. Он вошел в комнату, поддерживаемый Богданой.

— Ох, и переволновали же вы всех нас! Разве можно так долго гулять после болезни? Ведь доктор недаром запретил вам вставать с постели, — с укором встретила его Наталья Александровна.

— Мы были на кладбище.

Франц Павлович выразительно поднял к потолку руки.

— Вот видите, они были на кладбище.

— Я посчитал своим сыновним долгом побывать на могиле матери.

— Кто не пожалел вашего сердца и оповестил вас о сей горестной утрате? — начал было допрос Франц Павлович.

— Ваше лицо, господин доктор…

— Не понимаю…

— Тут и понимать не надо. Когда я давеча спросил у Богданы, где моя матушка? Она побледнела. А Наталья Александровна ответила за нее, что моя мама уехала за лекарствами. Я тогда посмотрел на лица всех, кто стоял у моей постели. Все переглянулись, а вы, доктор, даже не выдержали и палец поднесли к губам. Подали знак к молчанию…

— Я же не зря сказал, что он догадливый, — торжествующе воскликнул Варавий.

Кондрат продолжал:

— Ах, доктор, доктор. Этот ваш жест меня чуть не убил. Ведь я сразу понял, что с матерью моей какая-то страшная беда случилась… У меня душа еще болела о моих боевых товарищах по обороне Севастополя, и когда я спросил, что с этим городом, то меня тоже успокоили на этот счет, но я по лицам окружающих понял, что дела там обстоят плохо. А когда вы, Виктор Петрович, мне про мирные переговоры сказали в Париже, я понял, что Севастополь взят захватчиками. Ведь это так?

Все молчали. Первым заговорил кузнец Варавий.

— Эх, Кондрат Иванович, была не была. Нельзя вам не знать правды. Сдали Севастополь. Вот недавно оттуда Бурлаченко вернулся. Он там тоже во флотском экипаже воевал. Тоже, как вы, раненый да контуженый. Он говорит, что измена приключилась. Лишь Малахов курган взяли, а остальными бастионами и укреплениями супостаты овладеть не смогли. Моряки, солдаты, офицеры, что на них стояли, уходить не хотели. Насильно их уводило начальство высшее с Горчаковым во главе. Никогда бы, коли бы не измена, не сдали врагу города. Вот как!

— Да, — вмешался Виктор Петрович. — Это точно, не хотели солдаты и офицеры сдавать город. Что правда, то правда. Сейчас по всей России по этому поводу траур. Новый государь император наш за оборону Севастополя награды всем дал. Да вот и вам, Кондрат Иванович, от вашего командира капитана второго ранга Григория Ивановича Бутакова письмецо пришло с посылкой. Медаль вам серебряную прислал командир с пожеланиями скорейшего выздоровления. Сейчас принесу сие письмо и награду. — Он вышел на минуту из комнаты, вернулся с письмом и протянул Кондрату серебряную медаль на георгиевской ленте.