Золотые эполеты - [96]

В победу большую лепту внесли моряки-черноморцы. Особенное искусство в управлении боевым судном показал Григорий Иванович Бутаков. Он был не только отличным командиром, но и человечным руководителем, чутко учитывающим настроение команды. На другой день после боя он подозвал Кондрата.

— Мичман Хурделица, благодарю вас за действия в бою. Думаю, что вам надо теперь обрести душевный покой. Идите в госпиталь, что находится в Собрании, и узнайте, в каком состоянии сейчас находятся раненые и… — он не договорил.

— Премного благодарен, — поднес черную от порохового дыма руку к козырьку Кондрат.

Через несколько часов мичман добрался до Северной стороны. Все улицы были покрыты осколками ядер и бомб. Стекла в домах были выбиты. Возле госпиталя стояли носилки, где лежали раненые. Осторожно ступая между ними, Кондрат вошел в приемный покой и увидел у операционного стола, среди врачей и санитарок, измученную бессонницей Богдану. Слава Богу, Богдана была жива и здорова.

Он подошел к ней, глянул в ее воспаленные, усталые глаза, взял за руку. Тут подоспела сменившая ее сестра, и он повел Богдану на квартиру. Они оба шатались от усталости.

Июльское солнце тускло мерцало на чугунных осколках бомб и ядер, которые звенели под их ногами.

Последние минуты

Стойкость защитников Севастополя, отразивших атаки противника с большим уроном, все же не смогла их заставить убраться восвояси. Хозяева интервентов, банкиры лондонского Сити и Парижа, вложили слишком большие деньги в это кровавое предприятие. Англо-французские, турецко-сардинские войска по-прежнему окружали Севастополь. Не умолкала ни пушечная, ни ружейная стрельба. Еще бы! Кровавая неправедная война приносила их организаторам баснословные прибыли, и они готовы были ее продолжать. Моряки и солдаты у раскаленных орудий вели артиллерийскую дуэль с батареями интервентов. Стреляли очень метко, но противник, несмотря на свои потери, методично, упрямо рыл свои траншеи, приближаясь к укреплениям черноморцев.

Начало сказываться численное и материальное превосходство захватчиков. Пользуясь нехваткой снарядов у черноморцев, они добивались преимущества, но защитники города нашли выход. Если нельзя ударить врага бомбой или снарядом, его можно достать штыком. Черноморцы опять стали проводить ночные вылазки. Кондрат и многие члены экипажа с парохода-фрегата «Владимир» снова стали отпрашиваться у Бутакова на сушу в ночные бои. Григорий Иванович разрешал, но всегда не забывал произнести отеческое напутствие.

— Вы, мичман Хурделица, конечно, идите, но… — он делал паузу и, понижая голос, говорил: — Чтобы только на рожон не лезть, помните — береженого и Бог бережет.

Но как это не вязалось с характером тех, кто, подобно Кондрату, по своей доброй воле, участвовал в ночных боях! Ведь такая ночная экспедиция всегда была основана на безумной отваге, на отчаяннейшем риске. Кондрат ходил на вылазку в отряде только самого отчаянного командира Бирюлева. В каждой такой вылазке отряд терял половину своего состава. Нередко после ночного боя Кондрат отдыхал в блиндаже бастиона, часто задерживаясь надолго только для того, чтобы встретиться, поговорить или просто увидеть того, кто вызывал не только уважение и любовь, но какое-то необъяснимое преклонение. Это был Нахимов. Впрочем, такие чувства адмирал вызывал почти у всех жителей Севастополя, особенно у его активных защитников — моряков. Матросы, офицеры флота — все готовы были по первому же его слову отдать жизнь за этого сутуловатого, высокого адмирала. Такое доверие и любовь к себе он вызывал не красивыми или умными речами или обещаниями (он начисто был лишен красноречия), а делами. Только делами, лишенными всякого позерства, показухи. Ежедневно адмирал пунктуально совершал обход каждого бастиона, каждого редута, каждой батареи. Осматривал их тщательно, деловито. Рослый, в длинном из черного сукна сюртуке, с большим белым крестом на шее, в сверкающих на солнце золотыми эполетами, в белой форменной фуражке, он неторопливо шагал по открытым для пуль, бомб площадкам бастионов и редутов. Поднимался на бруствер, являясь, как вспоминает один из очевидцев, для вражеских стрелков превосходной мишенью[54]. Так же хладнокровно он обходил бастионы и в дни, когда они подвергались самому яростному и страшному обстрелу. В этом нечеловеческом умении спокойно и деловито встречаться накоротке со смертью он превосходил самых отважных и храбрых воинов.

Исключительная отвага проявилась в нем давно, 26 лет тому назад, во время его боевого крещения — знаменитого Наваринского сражения. Тогда молодой лейтенант (он командовал батареей флагманского корабля «Азов») вел артиллерийскую дуэль с пятью кораблями противника. Молодой Нахимов все сражение провел на боевом посту с матросами, направляя орудия и корректируя их огонь. В результате такой точной стрельбы азовцев удалось уничтожить все пять неприятельских кораблей. Этот бой был не только боевым крещением, но и испытанием на отвагу, первой встречей его со смертью — отличная закалка характера будущего адмирала. В этом бою корабль «Азов» получил более ста пятидесяти пробоин в корпусе под градом вражеской картечи и ядер, но молодой Нахимов хладнокровно действовал на боевом посту. За смелость и военную выучку он был награжден первым Георгием и чином капитан-лейтенанта. Так началась удивительно прямая, под стать его характеру, боевая линия биографии Нахимова, которая привела его к знаменитой Синопской победе. Вызывало уважение не только его искусство как руководителя сражения, умение принимать верные решения на командном посту под градом бомб и ядер, но и то, что до сих пор удивляет всех флотоводцев мира — его шестинедельное крейсерство по зимнему шквальному морю с эскадрой тяжелых парусных кораблей в поисках вражеского флота. Этот подвиг, как и все его другие боевые дела, свидетельствует о несгибаемой его натуре. Она была отмечена природой и на его внешности, в обыденности его облика, в морщинах его доброго, неприметного лица, в голосе, естественности его манер и поведения. Он был всегда доступен для подчиненных: и для командиров, и для рядовых. С особенным участием он относился к матросам, их просьбам. Это не мешало ему, когда он видел непорядок, повысить голос. Но, странное дело, моряки не обижались на него за такие проявления его гнева. В этих вспышках негодования они улавливали нечто отеческое — боль отца за нерадивость сына. Недаром матросы говорили про него: «батька зря не ругает» — и по-прежнему любили и уважали его, называя по-свойски то Нахимычем, то просто Степанычем…