Золотые эполеты - [81]

Таким был и его неожиданный приказ черноморцам, с которым Корнилов обратился одиннадцатого сентября, выполняя указание светлейшего — опустить в холодные воды Севастопольской бухты пять линейных кораблей[39].

Со слезами на глазах черноморцы топили свой флот, и тут, как бы разделяя их горе, Корнилов обратился к ним так, как никогда еще ни один флотоводец не обращался к своим подчиненным:

— Товарищи! — так начиналось обращение. — Главнокомандующий решил затопить пять старых кораблей на фарватере: они временно преградят вход на рейд и вместе с тем… усилят войска… Грустно уничтожать свой труд, много было употреблено нами усилий, чтобы держать корабли в порядке. Но надо покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла[40].

Слово «товарищи» прозвучало тогда, в империи Николая Первого необычно. Ведь еще процветало крепостное рабство. И это, такое привычное для нас слово, тогда было волнующим, притягательным. Оно разнеслось над корабельными палубами, над гаванью, над морским простором, встряхнуло души моряков и словно начало отсчет трехсотсорокадевятидневной Севастопольской страды, которая своим героизмом обессмертила этот город.

Это обращение сразу сплотило всех защитников города. Пользуясь медлительностью армии интервентов, Корнилов и Нахимов, не теряя времени, стали укреплять беззащитные рубежи Севастополя. Тут ярко проявились инженерные таланты фортификатора подполковника Тотлебена. В осажденном городе, из-за халатности, беспечности и воровства инженерных служб, не оказалось самых необходимых инструментов для развернувшихся саперных работ. Оказалось, что интенданты годами расхищали деньги, выделенные на приобретение шанцевого инструмента. Пришлось срочно закупать в Одессе у местных торговцев железные лопаты, кирки, которые были погружены на двенадцать конных подвод и двигались в Севастополь очень медленно. Строители укреплений, не дожидаясь их подвоза, стали применять самодельные инструменты. Рабочие землекопы под руководством Тотлебена смогли из каменистого грунта насыпать брустверы и бастионы. Неизвестно, когда отдыхали эти труженики, возводя мощные оборонительные сооружения и днем и ночью. Вот их-то адмирал Корнилов впервые назвал «товарищами». Такие сооружения могли возникнуть столь быстро при поистине самоотверженном труде. Эти бастионы возникли перед врагом неожиданно, как по волшебству. Как по волшебству они вдруг ощетинились огромными дальнобойными орудиями, которые моряки сняли с затопленных кораблей.

А незатопленные боевые суда так расположились в акватории Севастопольской бухты, чтобы лучше громить своими пушками флот и боевые порядки интервентов. Линейный корабль «Императрица Мария» был отбуксирован пароходом-фрегатом «Владимир» к Михайловскому форту. Вблизи другого форта, Николаевского, бросил якорь корабль «Храбрый». Они должны были охранять от вторжения вражеских судов вход в большой рейд. Их подкрепляли вставшие в две колонны корабли, как бы превращенные в плавучие батареи: «Великий князь Константин», «Чесма», «Париж», транспорт «Березань». Другие девять пароходов — «Одесса», «Крым», «Херсонес», «Эльбрус», «Громоносец», «Бессарабия» и другие — несли оперативную службу по бухте. Они обстреливали неприятеля, перевозили войска, боеприпасы, раненых…

Кондрат попросил капитан-лейтенанта Бутакова откомандировать его на один из бастионов в артиллерийскую команду, но Григорий Иванович удивленно поднял брови.

— Что вы, мичман? Зачем вам на берег? Хочется в огонь? Будет вам и тут огонь. У нас на «Владимире» есть отличное бомбическое орудие. Вот и практикуйтесь на нем.

И впрямь «практиковаться» в артиллерийском сражении Кондрату скоро пришлось. «Владимир» отбуксировал к Павловской батарее бриг «Эней», стал рядом с ним как в ратном строю, чтобы отражать атаки английских кораблей. Мичман понял, что, как и на фрегате, на борту которого он находится, здесь занялись боевыми, горячими делами. После очередного артиллерийского обстрела его с усмешкой спросил Бутаков:

— Ну как, мичман, доволен? И у нас стало жарко, как на бастионе.

— Так точно, капитан-лейтенант. Доволен! — ответил Кондрат. А боевые события действительно начали развиваться.

14 сентября пришло известие, что неприятель занял Балаклаву. Положение защитников Севастополя стало более чем неопределимым, потому что главнокомандующий бросил на произвол судьбы осажденный город. В Севастополе не знали, куда девался светлейший со всей своей армией. Корнилов об этом писал в своем дневнике: «…Что будет, то будет. Положили стоять; слава будет, если устоим, если же нет, то князя Меньшикова можно назвать изменником и подлецом. Впрочем, я все же не верю, чтоб он предал. По укреплениям работа кипит… О князе ни слуху ни духу».

На другой день в том же дневнике он отмечает опять, что «о князе ни слуху ни духу, укрепляемся, сколько можем, но что ожидать, кроме позора, с таким клочком войска, разбитого на огромной местности при укреплениях, созданных в двухнедельное время».

Положение Корнилова было отчаянным. После того как главнокомандующий Меньшиков исчез с войском, на него легла вся ответственность за оборону Севастополя. В этой обстановке Нахимов и другие командиры предложили Корнилову взять на себя обязанности командующего. Нахимов и Тотлебен также понимали катастрофичность, в которой очутился город. «Наше положение в Севастополе было критическое; ежечасно готовились встретить штурм в десятикратно сильного неприятеля и по крайней мере умереть с честью, как храбрые воины… Севастополь с сухопутной стороны был почти не укреплен, — вспоминает Эдуард Иванович Тотлебен. — Начертание укреплений и расположение войск поручено мне генерал-адъютантом Корниловым. Нам помогает также храбрый генерал Нахимов, и все идет хорошо… Случались дни, когда мы теряли всякую надежду спасти Севастополь; я обрекал себя на смерть, сердце у меня разрывалось».