Золотые эполеты - [77]

— Ну что же мне делать? Рука-то у меня все же болит. Ее вылечить надо.

— Тогда я крикну боцмана Кирилловича. Он, как лекарь, превзошел меня. Всю эскадру пользует. К нему его превосходительство сам контрадмирал обращается. У него и снадобья лекарственные, и травы разные имеются. Он-то враз вас исцелит.

Матрос ушел, а затем появился с боцманом Кирилловичем, совсем не дюжей «боцманской» комплекции, невысоким щуплым моряком с темными печальными глазами. Кириллович внимательно осмотрел опухшую руку Кондрата, покачал головой и с укоризной глянул на матроса.

— Разве я так тебя учил, Степаныч, перевязку делать. Тут чистота нужна, и ранку промыть. Да лучше водицей морской, а ты?..

Он снял повязку, потом вынул из-за пазухи острый, как бритва, нож, а из кармана склянку какой-то белой жидкости. Откупорил склянку, отчего воздух в каюте сразу приобрел едкий запах. Плеснул жидкостью на рану Кондрата и, прежде чем мичман успел сообразить, для чего это делает боцман, он надрезал острием ножа опухоль. Кондрат и вскрикнуть не успел, как из надреза вместе с кровью полился желтоватый гной. А Кириллович, цепко ухватив больную руку, выдавил из ранки все, что только можно было выдавить — все остатки гноя, пока не пошла чистая кровь. Он опять плеснул из склянки едкую жидкость и присыпал порошком. Потом забинтовал порез чистой тряпицей.

— А теперича, ваше благородие, давайте спать. Можете для сна принять чарочку. А повязку не снимать дня три, как бы ни болела рана, как бы ни чесалась.

Больше не промолвив ни слова, боцман поднес руку к бескозырке и ушел, уведя с собой матроса. А Кондрат, ошеломленный такой молниеносной операцией, повалился на койку. Боль в руке сразу стала успокаиваться и он, не приняв рекомендованной чарки, заснул.

На другой день Кондрат чувствовал себя уже лучше. Не снимая повязки, он пошел в машинное отделение на вахту.

Когда пароход пришел в Севастополь, к нему зашел в каюту Кириллович, снял повязку, осмотрел раненую руку. На месте пореза, словно розовая тесемка, появился рубчик.

— Кириллович, а вы того… колдун, — сказал Кондрат боцману и протянул ему серебряный рубль.

Кириллович в довольную улыбку растянул свои смоляные усы и крепко зажал в цепких пальцах серебряную монету.

— Премного благодарен, ваше благородие, — произнес он хриплым от волнения голосом.

Как ни странно, этот незначительный эпизод с лечением сблизил Кондрата с командой парохода. Он сразу стал «своим». И не только в среде матросов, но и в офицерской кают-компании.

Защитники Севастополя под пулями и бомбами как бы сроднились друг с другом и сплотились в какой-то единый организм, который мог выдержать длительную героическую эпопею, удивившую весь мир.

Но это сплоченное братство военных людей разного социального положения, возраста, чинов и рангов как бы разделялось на своих и чужаков. Чужаками оказались трусы, карьеристы, выжиги. Их терпели, выносили, но их не уважали и не любили. И как бы они не лезли из кожи, пытаясь стать своими, они не могли добиться уважения. И ни у рядовых матросов и солдат, ни у офицеров, ни у генералов или адмиралов. Это скоро понял Кондрат, как только получил признание среди моряков и стал своим. Так, например, не стал своим главнокомандующий всеми сухопутными силами в Крыму. Адмирал по чину, генерал-адъютант его величества, самый старший по должности светлейший князь Меньшиков. К нему ни у кого из защитников Севастополя не было уважения. А его подчиненные вице-адмиралы Корнилов и Нахимов сразу были признаны «своими» матросами всех кораблей, солдатами всех полков.

И чего только ни делал Меньшиков, чтобы сблизиться с черноморцами всех рангов — устраивал обеды с выпивкой, приглашал на них заведомых любителей пображничать, но таки не мог заставить признать его своим. Его за глаза называли «чертом», высказывали презрение тем, кого он из флотских брал к себе в адъютанты и ординарцы. Тут, как говорится, в полной мере оправдывала себя пословица: «Насильно мил не будешь». И конечно, торжествовала народная мудрость и чуткость, умеющая безошибочно определять плохих людей и хороших, настоящих и фальшивых.

Кондрат, попав в семью военных, вдруг обрел утраченную им было уверенность. Вокруг были стойкие, бесстрашные, мужественные люди. Такие, которым хотелось невольно подражать. Они каждый день возникали у него перед глазами. Такие, как капитан-лейтенант Бутаков, и «дух» — главный механик Ларычев, и бывший его помощник кочегар Крюкин, и матрос Семеныч, и боцман-исцелитель Кириллович, и, наконец, сам вице-адмирал Корнилов. Разные это были люди, но все они были симпатичны Кондрату и вызывали к себе уважение. В их обществе он забывал про свою душевную боль-тоску по Богдане. Однако в первый же свободный день он отправился в Севастополь на ее поиски. Обошел все улицы большого города, был на окраинах, где разместились госпитали, пешком исходил огромные расстояния, побывал на Южной и Северной стороне, но так и не мог нигде обнаружить ее следы. Усталый и разочарованный, он вернулся на корабль, где узнал о новой беде: соединенный англо-французский флот вышел из Босфора в Черное море. Началось вражеское вторжение. И хотя война снова дохнула своим огненным ветром, Кондрата, как каждого черноморца, не покидало чувство спокойной уверенности. Он почувствовал себя в ряду людей, твердо решивших отстоять от захватчиков родную землю и море. А события разворачивались стремительно. 15 и 16 марта 1854 года Англия и Франция объявили войну России. Флот этих держав, состоящий из восьмидесяти пяти военных кораблей и трехсот транспортных судов, подошел к берегам Крыма и высадил в Евпатории 62 тысячи солдат при 124 орудиях…