Золотые эполеты - [25]

Он поделился с Виктором Петровичем своими мыслями и чувствами.

— Трудно мне в мастерских. Еле сдерживаюсь, чтобы этому Фоку шею не свернуть.

Скаржинский крепко сжал ему руку:

— Ты казак или не казак?

— Казак, — улыбнулся Кондрат.

— А знаешь поговорку: «Терпи казак — атаманом будешь».

— Да не надо мне никакого атаманства… Уж очень он обижает, этот Фок… Вот, например, Крылова-слесаря — отличного мастерового швайном, т. е. свиньей, называет.

— Ну а Крылов твой как?

— Стерпел.

— Почему стерпел? Побоялся?

— Есть малость. Струсил, может быть. Сами понимаете. Крылов по своему положению перед Фоком бесправный, беззащитный. А кроме того, Крылов — человек добрый. Он даже уважает этого Фока.

— Да за что же он его уважает?

— Да за то, верно, что Фок ремесло знает. Мастеровой и техник он, ничего не скажешь, замечательный. Всю мастерскую нашу с толком ведет.

Виктор Петрович задумался, а потом сказал:

— Такого, как он, уважать надо. Нужный, выходит, Фок человек.

— Ну и что ж, что нужный, ведь он груб…

— Ну и что! Ведь зато знающий дело, сам же ты сказал, и работников умеет в руках держать. А это еще по нынешним временам не всякий умеет.

— Как это держать! Ведь он людей доводит…

— А с вашим братом мастеровым иначе нельзя, — улыбнулся Скаржинский.

— Но, вы-то сами, Виктор Петрович, не такой. Вы добрый, совестливый. Вы всегда с людьми по-человечески.

— Видишь ли, во мне сидит поклонник энциклопедистов французских Жан-Жака Руссо, Дидро с прочими философами, да и наш Радищев к тому же. А тут другие времена настали, брат. Техника, паровые машины, капиталисты и работники — разные характеры. Тут нужны настоящие фельдфебели от техники. Сейчас царя еле уговорили железную дорогу построить, связывающую Питер с Москвой. Вот и начали ее строить. Тридцать пять тысяч мужиков согнали на эту тяжелейшую работу. Да, это мука каторжная. Под открытым небом спят, полуголодные, ни хлеба вдоволь, ни воды, ни баньки. Мрут на такой работе люди, что мухи. Бегут, как с каторги. Так чтобы не разбежались, их солдаты сторожат. Вот тут такие, как Фок, и нужны. Что ты на это скажешь?

— Что скажу? Несогласный я с вашими словами, — горячо выпалил Кондрат.

Виктор Петрович рассмеялся и по-дружески взъерошил жесткие волосы собеседника.

— Я тоже теперь «не согласный», как и ты, понял? Но что делать? А тебе надо учиться у Фока. Старайся у него и знания, и опыт перенять. Не перечь ему, а чтобы по шее дать — даже думать не смей. Чтобы без глупостей. Понял?

— Понял, — угрюмо пообещал Кондрат. Но у него с этой поры в какой-то степени поколебалось безграничное доверие к хозяину Трикрат. Врезались в память его слова: «с вашим братом мастеровым иначе нельзя…» «Все же барские у него повадки», — подумалось ему.

Но совет Виктора Петровича он соблюдал строго. Ни в чем не перечил мастеру. Зорко присматривался ко всему, что происходило на работе, и часто ловил на себе внимательный взгляд Фока. Тому нравилась исполнительность, аккуратность, трудолюбие практиканта. Но немца беспокоила его смышленость. «Все хочет знать и понять этот казак… вникает… Пожалуй, это уже чересчур», — размышлял Фок.

Он бы с удовольствием, под каким-нибудь предлогом, отделался от такого наблюдательного и смекалистого ученика, но для этого у него руки были коротки. В сущности, Кондрат был от него независим. Даже заставить его заняться тяжелой, черной работой мастер не мог. Ученик был чем-то вроде привилегированной персоны. А он, Фок, обязан был его добросовестно учить, чтобы получить обещанное вознаграждение. И хотя добросовестно учить этого здоровилу Карл Оттович и не собирался, но все же он должен был хотя бы делать вид, что выполняет это. Такая двоякость была очень тягостной для мастера. Он не был дипломатом, и, надо сказать, свое дело любил по-настоящему и часто, увлекаясь, рассказывал о машинах, о их конструкции, о парораспределении, о работе золотников, цилиндров и других деталей. А притеснять своего подопечного боялся. За спиной практиканта стояло начальство, да и сам он внушал Фоку страх — такая громадина… Черт знает, что он сделает, если применит свою физическую силу.

А практикант втянулся в тяжелый труд и, возвращаясь из мастерских поздно вечером в дом Скаржинского, где у него была отдельная комната, сбросив пропахшую дымом и потом одежду, рассказывал хозяину о прожитом трудовом дне. О том, как ремонтируют паровозы, вагоны и железнодорожный путь, который время от времени портится и требует ухода.

Но затем их беседа неожиданно переходила на темы о родном гнезде в далеких Трикратах. И тут у них зарождалось полное единодушие. Того и другого волновали мысли об этом скромном поселении, затерянном в засушливых степях украинского юга, о родных и близких…

Почта доставляла от них письма почти с полумесячным опозданием. Таков был срок самой спешной доставки ее от украинского села в столичный Петербург. Надо ли говорить, что каждая строка письма по нескольку раз прочитывалась и обсуждалась. Виктор Петрович был очень общительный человек, и ему надо было найти кого-то, с кем он мог бы поделиться самым что ни на есть сокровенным, чтобы, как говорится, выплеснуть все, что накопилось на душе.