Золотые эполеты - [23]

— Ну скажи, что тебе дает это ученичество? Что?.. А ведь я вижу, — тут у него на строгом остроносом лице появилось добродушное выражение, — ты создан для работы молотом. Понимаешь? Ты тут заработаешь по самому высокому тарифу, если я с сегодняшнего дня зачислю тебя молотобойцем. Целый рубль будешь получать в день… Пока… А потом, может, два рубля. Но работать надо на совесть.

В те времена два рубля в день платили за труд только самым высококвалифицированным промышленным рабочим на самых ответственных и тяжелых работах. Соблазняя Кондрата, Фок рассчитывал его сразу завербовать в число нужных работников мастерских. «Такой здоровый, сильный парень — за двоих потянет, а то и за троих», — думал он. Тем более что скоро на паровозах надо менять котлы, а его поднимать без мостового крана, ой, как трудно. А такой здоровила в мастерских нужен как воздух. Карл ожидал, что от его предложения ученик придет в восторг, но лицо Кондрата будто окаменело. Он смотрел на мастера и молчал. И даже не пожал его протянутую руку, в знак согласия. Фок решил, что он не понял выгоды сделанного ему предложения и повторил его. Но тот лишь отрицательно покачал головой.

— У меня договор с господином Скаржинским. Он за мою учебу к тому же деньги платит. Я должен у вас, как и условились, практикум пройти.

— Понимаю, — перебил его Фок. — Ну и что? Тебя принимают на более выгодную работу. Это тоже повышение. Это тоже практика. К тому же ты не крепостной господина Скаржинского, — не сдавался Фок. — Мы ему все объясним.

— Неловко это как-то, господин мастер.

— Он платит за твое жилье и содержание. Ну, жилье мы тебе найдем. А содержание — ведь пока рубль будем платить, а потом, может, и два.

— Но я механиком стать хочу, а не молотобойцем. Кроме того, уговор дороже денег, и, заметьте, господин Скаржинский камергер — с ним шутки плохи.

Упоминание о чине господина Скаржинского сразу как бы отрезвило Фока. «Он, видимо, еще и не глуп», — решил про себя мастер.

— Жаль, что тебе не подходит мое предложение, — сказал он Кондрату. — Что ж, иди к станку, зачищай заусеницы.

«Эдак он меня всю практику на зачистке заусенец продержит. А ведь не для этого меня сюда привели». И Кондрат решил сразу постоять за себя.

— Меня сюда, господин Фок, прислали, чтобы я с механизмами знакомился. Особливо с кривошипным, да и золотниками парораспределителя и цилиндрами, — сердито, словно он был не учеником, а мастером, сказал Кондрат. — Так мне повелел сам господин камергер.

Громкий голос Кондрата пробрал Фока. Никто уже много лет так непозволительно громко не говорил с ним. Лицо мастера стало пунцовым от гнева. Он был готов поддаться своему порыву и выгнать ученика из мастерской. Но потом подумал и взял себя в руки. Ведь за этим здоровилой-юнцом стоял его благодетель, сам камергер. Опрометчиво сориться с начальством такого ранга.

Карл Фок подавил свой гнев, поправил очки и сказал спокойно:

— Раз так, иди вон туда, где лежат цилиндры. Разбери их и помой детали в керосине.

Так началась учебная страда-практикум будущего механика в мастерских.

Обида

Трудовой день в мастерских начинался ровно в шесть часов и продолжался до самых сумерек с получасовым перерывом на обед. Многие рабочие, чтобы не опоздать и не быть за это оштрафованными Фоком, приходили на работу намного раньше. Сам Фок тщательно следил за тем, чтобы не было опозданий. Он установил самую строгую дисциплину. Не нарушал ее и Кондрат. Он втянулся в трудовой ритм мастерских. Даже не ходил похлебать щей — так увлекла его работа: сборка хитрой машины, тщательная подгонка заменяемых деталей. В его сознании все механизмы и их части превращались в единый гармоничный механизм, созданный мыслью его создателя. Ему казалось, что такую же машину он и сам мог бы придумать и построить.

В мастерской стояла такая чадная духота, что даже у него к концу бесконечно долгого рабочего дня начинала кружиться голова, но несмотря на усталость и духоту, он чувствовал удовлетворение. Ведь каждый день он узнавал что-то новое о механизмах-самокатах. Мастер Фок не очень-то был охоч рассказывать об их устройствах. А самый опытный слесарь-ремонтник Глеб Крылов, настоящий отличный мастеровой, был на редкость неразговорчив и к тому же совершенно неграмотен. Из него, как говорится, клещами каждое слово надо вытаскивать. Его удивительная сосредоточенность на порученном деле, прилежание и аккуратность, черты открытого лица, изуродованного оспой, чуть сутуловатая фигура понравились Кондрату. «Ну, прямо богатырь какой-то», — подумалось, и, когда встретились, заправляя инструмент у точила, Кондрат спросил Крылова:

— Откуда ты? Здешний?

Глеб как-то косо глянул на него, наклонил голову и молча отвернулся. «Важничает. Не хочет разговаривать с учеником. Считает себя великим мастером», — решил Кондрат.

Но когда часа через два они снова сошлись за тем же делом, Глеб вдруг по-доброму плеснул на него взглядом серых печальных глаз и басовито буркнул:

— Давеча ты спрашивал, откель я. Да из Новгорода. На верфи там слесарничал. Верфь возьми да закройся. Вот я и сюда, значит… — На этом разговор Глеба иссяк.