Золотые эполеты - [14]

— Этот мужлан чуть не задушил меня, — пожаловался он.

Пьер расхохотался. И с восхищением отметил, как мгновенно у Ромула припадок гнева сменился юмором. Только что отвратительно сквернословил, а через минуту уже говорил со смехом:

— Эта поселяночка — ну просто прелесть! Удивительно, что в вашей глуши может прорастать такой невинный розанчик. Естественно, я с самыми наилучшими намерениями захотел его сорвать. И в этот момент в мою шею вцепилась лапа юного Голиафа. Самого настоящего Голиафа. Удивительно! Где вы обрели такое совершенно дикое чудовище?! Говорят, твой папа ему покровительствует? Правда? Но у него руки сильнее, чем лапы орангутанга. Мой воротник придется снова пришивать. Хорошо, что я взял в дорогу еще один мундир… Черт побери! Но что мне теперь делать? Ведь оскорблена честь моего мундира?! — Выпалив все это, Проханов уставился в раздумье своими выпуклыми коричневатыми глазами на приятеля.

Пока Пьер соображал, какой дать совет, Ромул продолжал свой монолог:

— Не могу я, офицер лейб-гвардии, вызвать этого мужлана на дуэль? Ведь он, наверное, дворянского сословия?

— Видишь ли, по происхождению он казак. Его дед был гусарский офицер, но его разжаловали за буйство, и он служил в отряде моего отца унтером. Получил даже Георгия в Отечественной войне 1812 года. А сын его, Иван Хурделица, офицер греческой повстанческой армии, погиб в бою с османами в Элладе.

— Все это очень романтично и занятно. Но я не могу драться с юнцом, который к тому же не причислен официально к нашему сословию.

— Конечно, — согласился Пьер, — он — плебей, и поэтому твоя честь ничем не затронута. Ты не можешь, как простой мужик, драться с недворянином.

— Да, но я все же, увы, не отомщен. — Проханов дотронулся пальцем до пластыря на шее. — Понимаешь? Не отомщен. Вот если бы твой папа не был таким явным либералом и распорядился этого юнца хорошенько отодрать на конюшне за то, что он посмел поднять свою хамскую руку на благородного человека. Да так, чтобы он не мог сидеть на заднице месяц. Я бы не жаждал мести, и сей хам получил бы для себя весьма полезный урок… Пойми, Пьер, я человек не злой, даже, в сущности, добрый, можно сказать, гуманный.

— Сие невозможно, — сказал сочувственно Пьер. — Мой отец, как ты заметил, — либерал, и потом в нашей вотчине уже давно никого не секут, и что хуже всего, не только отец против сечения, но и моя маман. Она воспитана на идеях Жан-Жака Руссо. Кроме того, этот Кондрат не мужицкого сословия, а казачьего. Он вольный человек.

— Ну, у нас на Руси это ничего не значит. У нас секут и вольных. Секут даже дворян. Возьмут и высекут, а потом скажут: мы вас высекли по ошибке. Извинятся — и все. Жалуйся кому хочешь потом, а вернее — чеши поротый зад, никому уже до этого нет никакого дела.

— Нет! — грустно улыбнулся Пьер. — У нас такое в Трикратах не принято. Отец твердо соблюдает закон. Его не уломать. Он не согласится высечь Кондрата, кроме того, он ему покровительствует.

— Понимаю. А что если мы вдвоем возьмем на подмогу мужиков из вашей дворни… Выловим твоего молодца, скрутим и сами высечем. Хорошо? А потом извинимся и дадим ему синенькую[2], чтобы не очень горевал и обижался.

— Нет, благородный мой Ромул. И этот твой превосходный план неосуществим, — покачал головой приятель.

— Ну почему? Почему?

— Потому что тебе и мне придется иметь дело тогда с моими родителями. И затем не забудь, что мужлан, как ты называешь Кондрата, необыкновенно физически силен. Ты даже не представляешь, он весь в своего деда казака Кондрата Хурделицу. А тот, как говорят, запросто ломал подковы. Он просто скрутит нам шеи.

— Да, ты прав, черт возьми! Я хотел его для острастки, когда вырвался из его рук, полоснуть саблей, но потом подумал, что только ранить такого быка опасно. Слишком силен — надо убивать. А за убийство безоружного мне, гвардейскому офицеру, или каторга или надо уходить с позором из полка. Впрочем, погоди. Я ему могу сполна отомстить, правда, несколько необычно. Он, кажется, любит свою Дульцинею?..

— Ну конечно! Иначе бы он не отделал тебя так, — сказал Пьер.

— Вот я и возьму в отместку сию крепость штурмом, по всем правилам любовной науки.

— Но это тоже невозможно. Маман моя на страже и принимает участие в судьбе этой девицы.

— Ах, черт возьми! Не хватает еще этого. — Покраснел с досады Проханов. Он капризно закусил верхнюю губу, ощетинив тараканьи усы.

— Что ж, — сказал он мрачно после раздумья, — пустим в ход тогда золото, дадим сей девице сотенную, неужели она устоит?

— Устоит. Ей-богу, устоит! — ответил Пьер. — Ты забываешь, что она влюблена в своего казацкого Ромео.

— Проклятье!.. — поморщился Проханов. — Ну и влип же я в эту глупейшую историю в вашем забытом богом крае, но раз так, то я буду ждать, как мудрый стратег, своего часа. Буду ждать, — повторил он и заговорщицки подмигнул.

Пьер подумал, чего или кого решил ждать приятель. Вспоминая и другое — фразу «тогда успею». В чем он хочет «успеть»?..

Эти загадочные слова прояснились лишь после отъезда Виктора Петровича, когда Пьера ранним утром неожиданно разбудил Проханов. Позвякивая шпорами, он предстал перед ним в парадном мундире, наполнив спальню блеском позументного шитья, аксельбантов и запахом крепких духов. Черные кудри свои поручик смазал бриллиантином, пригладил, выложил тщательно волосок к волоску. Его смуглое, выбритое лицо было до белизны припудренным. Сонный Пьер окинул взглядом своего друга. Такого неотразимо-красивого блестящего офицера он давно не видел.