Золотой Василёк - [87]

И в трепет сердце нам приводит

Мечтой о дальней стороне,

О чудной ночи, о луне...

Николаев неожиданно почувствовал силу и неотразимую власть поэзии. В стихах было так много неизъяснимой грусти, но не унылой, а высокой и светлой, такая красота вдруг открылась ему в гармонии звуков, вся глубина чувств и мысли, что он все слушал и слушал. Тряхнув головой, он, как мышь, вошел незаметно в класс и сел на свою парту у дверей.

Загремел звонок. Но никто в классе не шелохнулся. Надя дочитывала последние строфы:

Но те, которым в дружной встрече

Я строфы первые читал..,

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал...

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала, полного вина,

Кто не дочел ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

Надя замолчала, сама завороженная волшебством Пушкина. Молчал и класс.

— Ну что же! — прервала тишину Надя. — Подите отдохните.

Класс поднялся. Но уже никто не стучал партами и никто не сказал ни одного слова. Но и без слов Надя видела победу в увлажненных глазах, в той тишине, которая вдруг посетила класс, в тех чувствах, которые пробудил поэт и которые можно только понимать, но не выразить словами. И, когда, уходя из класса, она поравнялась с партой Николаева, он, смущенный, снял свою грязную чаплышку.

Глава XV. ДЕНЬ СОВЕТСКОЙ ПРОПАГАНДЫ И ПРОСВЕЩЕНИЯ

Жизнь понемногу налаживалась. Солнечный, безветренный стоял сентябрь — настоящее бабье лето. И здоровье Нади окрепло.

Однажды в учительской Аркадий Андреевич с особо важным видом ей сказал:

— Надежда Алексеевна! Волостной комитет просил меня с вами поговорить. Дело в том, что в одно из воскресений будет проводиться День советской пропаганды и просвещения. Жизнь входит в русло. Надежды некоторых на Колчака рассеялись. Но есть еще много колеблющихся элементов. Надо разъяснить, растолковать, что дает им власть Советов, а что было при Колчаке — они сами на своей шее почувствовали. Утром на селе проведем демонстрацию, а вечером — торжественное собрание и концерт. Надо составить программу. Ну, там декламация, сольное и хоровое пение. Сценку в одном акте. Поговорите с Николаем Николаевичем. Хор у нас ученический прекрасный, есть очень интересные голоса, и мужские и женские. Программу составьте легкую, но из хороших классических номеров: Чайковский, Глинка, Рахманинов. Вам объяснять это не нужно. И еще одно. Собрание откроет председатель волостного комитета партии товарищ Ершов. А потом с докладом о Дне советской пропаганды и просвещения выступите вы. Да, вы, — повторил Аркадий Андреевич, увидев испуганные глаза Нади. — Могу вас заверить, что лучше вас никто не сделает. Я бывал на ваших уроках. У вас есть все, что для этого требуется. Память. Искренность. Свежая мысль и голос душевный. Подумайте, о чем надо сказать. Если понадобится, посоветуйтесь со мной.

Надя разволновалась. Доверие комитета было ей дорого, оно вливало в нее новые силы, но все-таки было страшно.

Начались репетиции, подготовка к концерту.

До торжественного дня оставалось времени немного. Вечерами, гуляя по школьному садику, Надя обдумывала свой доклад и не знала, о чем же ей надо говорить.

Солнце опустилось за поля. Узкий серп месяца сверкнул на небосводе. Потянуло ржаным хлебом, навозом, молоком. Поднимая пыль, прошло домой стадо. Лихо промчались мальчишки на конях, размахивая в воздухе ивовыми прутьями.

Надя вдыхала эти мирные запахи. И мысль, что ночь принесет всем отдых, что и она теперь не одна, что она со всеми, ободряла ее, и она училась радоваться не только своим удачам, а в общем деле находить счастье и покой.

Настал знаменательный день. Как в тумане видела Надя со сцены, освещенной лампами-молниями, темный зал, до отказа заполненный людьми. Кто это? Ученики или крестьяне? Служащие? Издалека услышала она, как председатель волостного партийного комитета Ершов сказал: «Слово для доклада о Дне советской пропаганды и просвещения предоставляется товарищу Морозовой».

Ноги не слушались. Надя боялась, что ни за что не сможет встать со стула. Но вот она уже стоит у рампы перед суфлерской будкой и без всякого конспекта, чувствуя на себе пристальное внимание зала, говорит:

— Товарищи, сегодня, в День советской пропаганды и просвещения, мы собрались здесь, чтобы понять, подумать о том, что мы пережили за эти страшные месяцы, когда колчаковские банды в безумии пытались повернуть жизнь по старинке. Нужно ли говорить, сколько мук они принесли народу? Оглянитесь вокруг! Ведь в каждой трудовой семье невозвратимые утраты. Здесь убили отца-кормильца, тут сгноили в тюрьме сына, там изнасиловали сестру и мать. Сожгли амбары с хлебом, которого они не сеяли, украли ценности, которых не создавали. Они увели с собой людей. Но посмотрите! Кто это? Ушли купеческие сынки, прапорщики, поповские дочки.

Она говорила о рабочих и крестьянах. Что их ждало при Колчаке? Как и прежде — нужда, каторжный труд и ранняя смерть. «Трудно свой хлеб добывал человек».

Мысль цеплялась за мысль. Воспоминания роились. Надя подумала и о себе, и о своей судьбе. Что было бы с нею, если бы не Советская власть? А дети? Она вспомнила ту страшную ночь, когда на полу в столовой лежал Коля, а Ромашов избивал его, вспомнила безумные глаза мальчика, как у звереныша, и искаженное злобой лицо Ромашова, когда он пинал сына в живот ногами. Вспомнила и «Золотой Василек», и разговор с Маней о фатере. Нет, таких отцов любить невозможно.