Золотой Василёк - [43]

— Надя, конечно, шутит, но я не знал, что она может так зло шутить.

И, чувствуя, что разговор принимает неприятный характер, он, как всегда, быстро овладел собой, поспешил переменить тему и обратился к Людмиле Федоровне:

— Как же вы решили, Людмила Федоровна, — оставить или опустить спорное место в докладе об отлучении Толстого?

Людмила Федоровна озабоченно прищурила глаза и задумалась. А Надя все с тем же отчаянием-вызовом, обернувшись к Лизе, сказала:

— Когда-то люди каждый кустик, каждое озерцо, каждый ручеек населяли нимфами, дриадами, феями, а для нас даже небо стало пустым. — Бог знает, что она говорила!

— Вот как! Очень любопытная мысль, — внимательно, как всегда, выслушав Надю, заметил Курбатов, — особенно в ваших устах. Впрочем, Бомарше полагал, что сохранять веру в людей еще более нелепо, чем верить в бога, потому что можно привести гораздо более убедительные доводы против веры в людей, нежели против веры в бога.

Людмила Федоровна с удивлением посмотрела на Курбатова, хотела что-то возразить, но звонок прозвенел. Публика загремела стульями, и Людмила Федоровна поспешила к трибуне.

Лиза, схватив Надю за руку, потащила ее в зал.

А Павел Георгиевич сейчас же спустился вниз и, ни с кем не прощаясь, уехал домой.

* * *

Павел Георгиевич вернулся домой в странном спокойствии, которое не могло предвещать ничего хорошего. Сбрасывая в передней форменное пальто, он заметил на столике большой сверток. Курбатов нахмурился, мельком взглянул на пакет и, увидев на нем написанное большими буквами название фирмы «Торговый дом Курц и Синюшкин», вспомнил, что еще вчера заказал подарок для младшей дочки, Люси. Ей на днях исполнялось девять лет. Девочка была дома одна. Люся уже видела пакет, обследовала его со всех сторон, но не осмелилась раскрыть, а догадаться, что же купил ей отец, не могла.

Услышав, что у крыльца остановились сани и что отец вернулся домой, Люся через гостиную пробралась в отцовский кабинет и притаилась за тяжелой шторой у окна. Она ждала, когда отец придет к себе, возьмет подарок и развернет покупку. Отец действительно зажег свет, взял пакет, но положил его на тумбу у книжного шкафа. Люся затаилась. Впрочем, тяжелая штора была совершенно непроницаема.

Отец сел в глубокое кресло перед столом и опустил голову на руки. Но Люся этого не видела. В узкую щель ей видна была только спина, и если бы Люся была постарше и поопытнее, она, быть может, испугалась. Какая это была страшная спина! Отец будто сразу постарел лет на сто, как в старинной китайской сказке.

Всегда прямая, статная фигура Павла Георгиевича сгорбилась, словно он изнемогал под тяжестью непосильного груза. Отец сидел без движения. В кабинете громко стучали в углу английские нортоновские часы, маятник неутомимо качался, отбивая без устали ход времени. Стрелка приблизилась к десяти. Часы зашипели и проиграли фразу из английского гимна, Люся услышала знакомый мотив и про себя пропела: «Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом». Часы ударили десять раз. Сейчас же вразнобой стали бить часы в других комнатах.

Курбатов вздрогнул. Поднял голову. Спокойствие не покидало его лица. Он взял в руки карточку с письменного стола. На ней была снята маленькая Надя со своей любимой собакой Кадо на берегу океана. Прибой гнал волны к берегу, высоко летели брызги, и ветер срывал пену с гребешков. Кадо — еще щенок — в испуге припадал на передние лапы, яростно лаял на пену, пытаясь схватить ее зубами. Ветер трепал кудряшки на непокрытой головке Нади, а она, ухватившись ладошками за голые коленки, беспечно смеялась.

Курбатов долго смотрел на карточку. Он не слышал, как дверь из гостиной открылась и в кабинет стремительно, с шумом вошла Мария Гавриловна. Курбатов не торопясь, осторожно поставил карточку на место. Равнодушно посмотрел на жену, даже не привстал с кресла.

Щеки Марии Гавриловны багрово пылали. Она была раздражена. И, так как трудно объясняться, а всегда легче нападать и обвинять, она сразу начала с упреков:

— Опять, опять я вижу все признаки вашего нового увлечения!

Курбатов нахмурил брови и молчал.

— Только у вас, — Мария Гавриловна в гневе всегда называла мужа на «вы», — на этот раз что-то особенное. Я еще не помню, чтобы вы так забывали семью ради ваших возлюбленных. Весь город гудит о вашем ухаживании за Людмилой Федоровной!

Курбатов облегченно вздохнул. Поднялся с кресла. Он с удовлетворением убедился, что гнев и подозрения Марии Гавриловны не касаются Нади. И тут же усмехнулся, осудил себя за то, что не чувствовал при этом никакого оскорбления за Людмилу Федоровну. И сам поразился, с какой страшной быстротой пронеслись в его взбудораженной голове все эти мысли и как он в столь отчаянном душевном состоянии еще в силах был не только улавливать их течение, но и оценивать их.

— Я слушаю, — сказал он спокойно.

Мария Гавриловна испугалась его отчужденного лица. Ей стало жутко. Но какой-то демон гнал ее, и она, остановившись на секунду, опять начала обвинять ни в чем не повинную Людмилу Федоровну.

— Я за всю нашу жизнь не помню, чтобы вы были так увлечены! Я боюсь. За себя. За детей. Вы переводите куда-то огромные суммы! Вы пустите нас по миру!