Золотой Василёк - [41]

В городке в зимнее время редко кого можно встретить в эти часы. Улицы были пусты, и только полоски света пробивались сквозь щели деревянных ставен. Одной ходить было скучно, и Надя с удовольствием встречалась с Моховым.

На грибоедовском вечере в антракте к Наде подошел Курбатов. Он как-то бережно поздоровался с ней, приветливо раскланялся с Моховым и попросил разрешения присесть рядом на свободный стул.

Надя вспыхнула: ей вдруг показалось, что Павел Георгиевич подчеркивает какую-то особенную дружбу с ней.

Она поднялась со своего места и, с трудом сдерживая раздражение, нервно обмахиваясь программой, сказала:

— Извините, пожалуйста, мне что-то холодно. Я немного пройдусь, — и ушла.

Курбатов, чтобы сгладить неловкость, предложил Петру Ивановичу пройти в буфет. Мохов, всегда учтивый, охотно согласился.

К третьему звонку Надя вернулась. Петр Иванович встал, пропуская ее к креслу. И, будучи человеком справедливым, не мог не высказать своего удивления ее поступку.

— Надежда Алексеевна! — укоризненно сказал он. — За что вы так обидели Павла Георгиевича? Он не заслуживает этого! — Мохов пытливо посмотрел на нее большими серыми глазами.

Надя, под впечатлением своего негодования и сознавая свою неправоту, залилась румянцем и резко сказала:

— Я ненавижу его!

Петр Иванович изумленно вскинул черные густые брови:

— За что? Чем он вас так огорчил? Я слышу отовсюду о нем столько интересного!

— Ах, я мнением его не дорожу. Общества его не ищу. Ему направо, мне налево. И, как говорится, до свиданья.

И тут, быть может, потому, что Надя никому не могла рассказать о том, что произошло в казанскую, а может быть, она смутно догадывалась, что нравится Петру Ивановичу и над ним тоже имеет какую-то власть, что он не осудит ее, но неожиданно для нее самой, не называя ничего определенно, она дала понять Петру Ивановичу, почему раздражена, и умный Мохов, проницательный, как все влюбленные, сразу догадался, в чем дело.

— Что же, он вас преследует? — тихо спросил он.

— Нет. Не преследует. Но как он не понимает! Он не смел этого говорить. Мне неловко. Неприятно с ним встречаться. Точно я соучастница его тайны. Я жила до этого радостно и легко, и мне нечего было скрывать. А сейчас мне кажется, все замечают его отношение ко мне. Он женатый человек. Его дочь моя подруга...

Поднялся занавес. Надя замолчала. Петр Иванович ничего уже не слушал. Весь спектакль предстал вдруг перед ним с самой нелепой стороны, и в последнем действии он никак не мог считать графиню графиней, а видел в ней знакомую даму, и особенно ему стало неловко, когда среди дорогих шуб в сцене разъезда он узнал обезьянье манто жены Курбатова.

А Надя и совсем не смотрела на сцену. Ей было стыдно за свое малодушие и несдержанность. Она предвидела, что чуткий Павел Георгиевич даже сейчас, на расстоянии, догадывается, о чем она говорила с Моховым, что люди, уважающие себя, так не поступают. И мама сразу, без слов, по лицу Нади поймет, как недостойно она себя вела. Потупив голову, Надя с нетерпением ждала конца акта. Петр Иванович не хотел смущать ее и не обращался к ней с вопросами, он понимал ее состояние, верил в искренность ее детского страха и недоумения. Он видел, что это не притворство и не игра. Что Курбатов в самом деле нарушил покой в ее душе.

После спектакля Курбатов как ни в чем не бывало подошел проститься. Надя подала ему руку, и отчаяние в ее главах увидел Курбатов. Он обо всем догадался и все же не осудил Надю. Он только пристально посмотрел на нее и на Петра Ивановича.

Но Петр Иванович молчал. Курбатов, бывало, даже подтрунивал над его молчаливостью и шутливо утверждал, что Мохов окончил не университет, а воспитывался в школе Пифагора. Однако выдержка и такт Курбатову никогда не изменяли. Он еще любезнее разговаривал и пригласил Петра Ивановича бывать у них запросто, предложил довезти домой на своих лошадях. Надя сухо поблагодарила и отказалась. А Петр Иванович сдержанно и молча раскланивался и внимательно следил за лицом Курбатова и восхищался легкостью, с какой Курбатов сдерживал себя.

А Надя дома, поднимаясь по лестнице, совсем упала духом. Она ужасалась своему поведению. И еще сильнее испытывала стыд за свое малодушие и болтовню. Она шла одна по коридору и сама с собой вслух разговаривала, будто она кому-то рассказывала и жаловалась на то, что с ней случилось! И этот «кто-то» — может быть, мать или добрый друг — хотел помочь ее горю.

«Ах, Надя! — говорил «кто-то». — Ну как же ты могла это сделать? Но не отчаивайся! Милая! Не плачь! Ты еще загладишь, искупишь свою вину».

И ей становилось легче, ибо, высказав вслух свои тревоги, мы всегда облегчаем свою душу.

* * *

Проводив Надю после спектакля, Петр Иванович медленно возвращался домой. Скрипел снег под ногами, и полная луна насмешливо смотрела с высоты. Резко падали тени от деревьев и домов. Уныло стучали в колотушки ночные сторожа. И ветер доносил из стойбища вой гиляцких собак.

«Боже мой! Какое страшное одиночество! — думал Петр Иванович. — Но почему? Что, собственно, случилось? Она сказала, что ненавидит Курбатова. Что же меня угнетает? Уж конечно, не эта ненависть».