Золотой Василёк - [42]

И он пытался разобраться в своих смутных тревогах. «Странно, — думал он, — Надя, такая всегда деликатная, сегодня была резка и взволнованна».

Петр Иванович особенно любил в Наде ее легкую задумчивость. И ему тоже казалось, что в эти минуты она словно вспоминает что-то очень хорошее. Любил ее ясные лучистые глаза. Сегодня они были черными от волнения.

«Хорошо! — продолжал сам с собой размышлять Петр Иванович. — Ну, а Курбатов? Ведь если он признался в своей любви, значит, он твердо что-то решил».

Мохов и Курбатов были люди совершенно разные по характерам, однако Петр Иванович не мог не признать достоинств и преимуществ Павла Георгиевича.

Петр Иванович был человек долга. И долг понимал как обязанность религиозно-нравственную. Курбатов был материалист, в бога не верил и долг понимал как задачу гражданскую. Петр Иванович был честен, тверд в своих убеждениях, молчалив и вежлив. Курбатов был благороден, смел, любил борьбу и опасность и надменно обращался с теми, кого презирал. Петр Иванович черпал силу в религии, Курбатов — в разуме и истине.

И хотя как будто не было никаких к тому оснований, но Петр Иванович считал для себя Надю потерянной. И он шел по пустынной улице, такой одинокий, такой чужой всему, что в отчаянии поднял голову к небу, словно в молитве. А небо было так недосягаемо высоко, и луна, как и прежде, так насмешливо смотрела, что он опять опустил голову и в полной безнадежности повернул в свой скучный и глухой переулок.

Глава VIII. ВЫСТРЕЛ

Актовый зал гимназии был переполнен. Публика стояла в дверях коридора и в самом коридоре, и тем не менее совершенная тишина позволяла слышать каждое слово Екатерины Николаевны. Она произносила вступительную речь на вечере памяти Толстого. Огромный бюст Толстого был украшен лавровым венком, и радостно было видеть живые белые и красные камелии, вплетенные в зеленые листья лавра — символ силы и вечной славы.

Екатерина Николаевна обладала редким, пленительного звучания голосом, который сразу привлекал и располагал к себе слушателей.

— Мне хочется, — сказала Екатерина Николаевна, — напомнить вам в заключение слова Гюго, посвященные другому величайшему борцу за прогресс и свободу человека — Вольтеру, слова, которые столь волнуют наши мысли и чувства: «Обратим наши взоры на великого покойника, который жив для нас до сих пор. Преклонимся перед его великой гробницей. Спросим совета у того, чья жизнь погасла, но чьи идеи, мысли и произведения бессмертны. Что же, если варварство упорствует, пусть философы и художники протестуют. Если меч бесчинствует, пусть цивилизация негодует! Обратимся к славной тени гения! Пусть в присутствии монархий, мечтающих о войне, он произнесет свое могучее слово о праве человека на жизнь, о праве совести на свободу, о превосходстве разума, о святости труда, о благости мира. И так как от тронов идет ночь, пусть свет исходит из гробниц!»

Дружно взорвались аплодисменты. Присутствующий в зале полицмейстер встревоженно оглядывался: кто хлопает? Но хлопали все. И он не успевал запомнить фамилии присутствующих. Людмила Федоровна с пылающими щеками стояла в дверях зала с Курбатовым, Надей и Лизой. Люда была уже в актерской комнате: она в концертном отделении должна была играть Шестую симфонию Чайковского.

Объявили небольшой перерыв. Второе отделение начиналось докладом Людмилы Федоровны о Толстом.

— Ужасно волнуюсь! — сказала Людмила Федоровна. — После Екатерины Николаевны мне с моим студенческим докладом трудно овладеть вниманием публики.

— Не волнуйтесь, — успокаивал ее Курбатов. — Кто осмелится быть недовольным, глядя на вас и слушая вас! Что касается меня, то я готов для вас уничтожить всех драконов и великанов, если б они только существовали! — Он шутил.

— «Великаны остались — рыцарей не стало!» — как бы про себя, заметила Надя.

Она сердилась на легкомысленный разговор, так не отвечающий волнению, которое переживал зал.

Людмила Федоровна, в тайниках сердца согласная с Надей, не хотела поддерживать шутливый разговор и быстро заговорила, искусственно оживляясь:

— Как я завидую вам, Павел Георгиевич! У вас неистощимый запас оптимизма. И чему я особенно завидую — вашему ровному, прекрасному настроению. Никогда я не видела вас грустным или унывающим. Хорошее настроение — это ведь залог удачи! А сама я от пустяка падаю духом и готова реветь. Как вы думаете, Надя? Вы старый друг Павла Георгиевича. Или, вернее, Павел Георгиевич ваш старый друг. Не правда ли? Надя сделала гримаску:

— Это, пожалуй, поэтическое преувеличение. Но я с вами не согласна. Мне приходилось видеть Павла Георгиевича печальным. Я даже видела слезы на его глазах. Это было так странно! Помню, я немного посмеялась над ним. Тем более, что грусть эта объяснялась обстоятельством, которое в старинных романах называли условным термином «безнадежная любовь».

Она говорила быстро. И бледность покрыла ее щеки, несмотря на духоту. И ужаснулась своей дерзости. А сила, непонятная ей самой, не давала ей остановиться.

Людмила Федоровна смутилась и покраснела. В городе считали, что Курбатов за ней ухаживает. И она это знала. Лиза испуганными глазами смотрела то на Надю, то на Курбатова и уже несколько раз дергала Надю за передник. А Курбатов, делая вид, что не заметил дерзости, спокойно сказал: