Золотой Василёк - [45]

И вспомнила еще Лиза, как осенью Надя пришла заниматься к Люде логикой — наука эта с трудом давалась и Лизе.

Надя терпеливо разъясняла подругам закон исключенного третьего и разницу между законом противоположности и законом противоречия.

Она собралась уже домой. Семья, провожая ее, вышла на большую незастекленную веранду. Был погожий осенний день. Надя уже в сотый раз кивала на прощанье головой, когда Лиза почему-то почувствовала неодолимое желание обернуться. Она действительно обернулась. Взглянула в окно кабинета Курбатова. И в изумлении увидела, что он стоит у окна за тяжелой бархатной гардиной и в щелку смотрит на Надю.

Случай после толстовского вечера рассеял ее сомнения.

Та минута, когда Лиза поняла, что Курбатов любит Надю, раскрыла и ей самой правду о себе. Боль, которую вдруг ощутила Лиза, ужаснула ее и прояснила то, что было до сих пор в тумане. Странные чувства волновали теперь Лизу. Ей было и страшно, и радостно, и горько. Страшно за Павла Георгиевича, за Надю, горько и обидно за себя. Она страдала, видя борьбу Павла Георгиевича с Надей, и сердилась на нее.

В один из вечеров Лиза с Надей сидели перед камельком в маминой гостиной. Горящее березовое полено то меркло, то вдруг вспыхивало и обливало красным заревом комнату и головки девушек, то потрескивало и переливалось синим огоньком, и тогда на нем ясно обозначались ровненькие квадратики. Надя вглядывалась в причудливые очертания, которые рисовал огненный вихрь: они напоминали ей разные фигурки. Надя показывала на них Лизе, но Лиза с трудом улавливала эти рисунки, и, пока старалась их увидеть, они уже меняли свою форму.

А Надя еще в далеком детстве, лежа в кровати в крохотной сосновой комнатке, любила рассматривать сучки на бревенчатых стенках, и в каждом ей что-то мерещилось: то Красная Шапочка, то смешная головка гнома в колпачке, то кудрявые рога оленя, то дивный цветок.

Позже, в институте, в одинокие долгие часы ночи, чтобы заглушить тоску по дому, она силилась представить себе и увидеть, что́ в это время делает мать, как она сидит над тетрадками, как около материнских ног спит, нервно вздрагивая во сне, щенок Кадо, как печально стоит на замерзшем пруду весь занесенный снегом «Золотой Василек».

Воображение влекло ее далее. Она вспоминала рассказы дяди Романа о Цейлоне, перед ее взором возникали картины тропического леса, зеленая змея ползла по дереву, сверкал под солнцем далекий океан. И в тишине ночи она вдруг явственно ощущала, как бесшумно летит в необъятном пространстве огромная круглая Земля. Становилось страшно, и в ужасе Надя закрывалась с головой одеялом.

И сейчас, глядя на тлеющие угли, Надя унеслась далеко в мир детских грез, впервые смутно улавливая всю прелесть воспоминаний, которые сглаживают горечь пережитого и поселяют в душе тихую печаль о прошедшем. Грезы! Они всегда украшают нашу жизнь!

— Зачем ты обидела Павла Георгиевича? — прервала молчание Лиза.

Надя вздрогнула, услышав голос подруги. Опустила глаза и переложила из одной руки в другую кремни, в которые они недавно играли.

— Я была виновата. Мне не хочется об этом говорить.

— Можешь не говорить, — ответила Лиза, — я сама знаю все.

— Ты? — с изумлением спросила Надя и, быстро сообразив, что этим выдала себя, тут же спохватилась и насмешливо спросила: — Однако что же ты знаешь?

— Знаю, знаю. Все. Сама убедилась, — торопливо заговорила Лиза, опасаясь, чтобы Надя своей насмешкой не спугнула откровенность, к которой располагал полумрак и тихое потрескиванье углей.

— Чего же ты хочешь от меня? — просто спросила Надя.

— Чтобы ты не мучила его. У них в доме ад. А что было!! Ужас! Ужас!

И Лиза, путаясь и волнуясь, стала рассказывать, что случилось после толстовского вечера. И по мере ее рассказа Надя все больше хмурила темные ломаные брови и, как мать, щурила глаза, прикрывая их лохматыми ресницами.

— Ведь ты всегда удивлялась его уму и знаниям! — продолжала Лиза, наклоняясь ниже к камельку, как будто она все еще рассматривала угли. — Подумать! Страх! Человек хотел не жить (Лиза не смела, не решалась произнести слово «умереть») — думал, что ты такая жестокая.

Каждое слово отзывалось в сердце Нади. Но она молчала.

И припомнилось ей, как однажды Курбатов разъяснял матери теорию относительности Эйнштейна и, между прочим, сказал: «Вселенная выбрала эту голову, чтобы в ней задуматься о самой себе». И как Екатерина Николаевна оценила это сравнение.

— Мне неловко, — сказала наконец Надя. — Так и кажется, что все об этом знают.

— Ах! Ты ничего, ничего не понимаешь! — шепотом быстро заговорила Лиза. — Зачем он за Гришу Михайлова ручался и деньги большие посылает в Петербург в какой-то запрещенный журнал?

— Зачем? — удивилась Надя.

— «Зачем, зачем»? А вот затем. Сказать нельзя!

— А откуда же ты знаешь?

— Уж я-то знаю.

И, оглядевшись кругом, как будто кто-то мог их подслушать, Лиза еще более приглушенным голосом начала рассказывать:

— Я один раз помогала Павлу Георгиевичу убирать книжный шкаф. И пришел Гриша. Они вдвоем что-то поговорили. Я вышла из кабинета. Я чувствовала, что Гриша хочет что-то сказать и не хочет при мне. Потом я вернулась. Гриша уже ушел. Ставлю книги на полки: смотрю, какая-то бумажка на ковре. Я подняла. А это квитанция петербургская на тысячу рублей. Это он через Гришу в одно издательство посылал. Я говорю: «Павел Георгиевич, тут какая-то квитанция, я с полу подняла». А Павел Георгиевич взял ее и говорит: «В ней ничего дурного нет. Но прошу вас, Лиза, сохранить это в тайне. Ваш отец погиб на каторге за одну маленькую книжечку, которую ему дал матрос. Вот и мы с Гришей можем нажить себе неприятности, если станет известно про эту квитанцию». А ты… — Лиза махнула рукой и замолчала.