Золотой Василёк - [47]

Надя подала ему исхудавшую руку и робко взглянула на него. Глаза ее показались Курбатову особенно глубокими. И то, что Надя не спорила, не возражала, а была тихой и кроткой, какой он ее давно не наблюдал, еще больше удивило его.

Была темная ночь, когда они вышли из дому. Только в марте случаются эти темные-темные ночи, каких не запомнишь и поздней осенью. Но это не та непроглядная, бесприютная осенняя промозглость, от которой хочется скорее уйти в светлую, теплую комнату.

Поздней мартовской порою густые облака нависают над землей, и эта обволакивающая темнота словно укрывает и не пускает от земли тепло, и тогда в ночной темноте веет с особой силой явными приметами весны.

Солнце за день напитало каждую былинку, каждую ветку, каждую каплю воды, и под покровом ночи, в тишине, всюду продолжается это таинственное чудесное возвращение к жизни. То береза распрямит и раскинет оттаявшую ветвь и стряхнет с себя рыхлый снег, то хрустнет ледяная сосулька и с треском упадет с крыши.

И отовсюду в разных направлениях слышится неумолчный говор весенних ручейков. Они с шумом бурлят под деревянными тротуарами, на разные лады журчат, бормочут, булькают, лепечут и звенят, как крошечные колокольчики, а то вдруг затихают на мгновение, и тогда отчетливо слышно, как падает с тротуара в сточную канаву одинокая тяжелая капля.

Эта живительная сила наполняет собой весь воздух, и кажется, что со всех сторон кто-то тебе тихонечко шепчет ласковые слова, и хочется идти в этой темноте далеко-далеко и все слушать и слушать, как невнятным родным шумом шумит лес, и всем существом ощущать, что под покровом темноты и тумана в мир снова пришла весна.

В такую ночь Павел Георгиевич и провожал Надю домой, Они долго молча шли по деревянному тротуару, кое-где подернутому тонким ледком, который тоже тихо звенел под ногами.

Пленительное весеннее могущество ночи, которое Курбатов так остро ощущал, мучило и расслабляло его. Он чувствовал необходимость защищаться.

— Женщины, как дети, — сказал он пренебрежительно, — каждую игру играют с увлечением, но без малейшего постоянства.

Он помолчал. Молчала и Надя.

— У вас может создаться ложное представление, что я, потерпев сердечные неудачи, стараюсь забыться. Не скрою, мне было горько сознавать, что те искренние беседы, которые когда-то так радовали меня — я охотно сказал бы «нас», если бы не убедился в том, что все это давно позабыто вами, — и ваши горячие речи остались пустыми словами, как слова священников, которые обещают рай на небесах и поэтому не могут быть проверены на нашей грешной земле.

Так надменно и насмешливо он говорил, а сам, охваченный весенними шумами, пользуясь темнотой этой ночи, которая не позволяла видеть его лихорадочно блестящие глаза, с ужасом сознавал, как сильно бьется его сердце, и, чувствуя около своей Надину руку, он окончательно понял, что эта девочка ему дороже всего на свете, дороже семьи, дороже любимой дочери, дороже его собственной жизни.

И, чем яснее он это сознавал, тем строже он говорил, тем суровее звучали его слова, словно он в отместку самому себе терзал и наказывал себя за то, что покой, который он с таким трудом себе вернул, которым так гордился, вновь разрушен и теперь уже безвозвратно.

А между тем и сердце Нади не было спокойно. Мысли ее проносились вихрем одна за другой, и ни на одной она не могла сосредоточиться. Обида — плохой советчик! Она давила, угнетала Надю и мешала спокойно и разумно отнестись к словам Курбатова. Надя не была кокеткой. Но лукавый, если бы только он существовал, не смог бы ее вернее искусить, чем этого достигла обида. Именно она лучше всего подсказала, как можно обезоружить Курбатова.

И, слушая его суровые слова (вопреки их смыслу), Надя все более убеждалась, как неотразима ее власть над этим человеком.

Курбатов неохотно возвращался домой, медленно шагая по дощатому тротуару. С реки на город плыл ветер, доносивший запах хвои. С ближайших стойбищ слышался вой гиляцких собак: приближалась полночь — час их неизменной северной тоски и безнадежности.

Курбатов минуту-другую послушал их далекие, протяжные голоса. И вновь встала в его воображении Надя и ее неприязнь к нему — неприязнь, которую он так хорошо чувствовал. И сила его любви была столь велика, что он вдруг пошатнулся от боли, охватившей всю его душу.

«Что же это за несчастье случилось со мной? — подумал он с удивлением. — Как странно!» Вот он, видный инженер-путеец, прекрасный знаток многих машин и механизмов, стоит в растерянности перед своим неожиданным чувством к этой еще совсем юной девушке с лучистыми глазами.

Он провел рукой по своему лицу, по волосам, покрытым легкой изморозью. Голова его горела.

«Что же мне все-таки делать? — повторял он мысленно, пытаясь себя успокоить. — Что делать? Надо решить что-нибудь... Нет. Соображать нечего. Надо любить, если любишь, но быть честным перед самим собой. А если быть честным, — рассуждал Курбатов, — то следует признать, что жену я давно не люблю. И никто лучше меня не знает, какая это пустая и ничтожная женщина. Брак оказался ужасной ошибкой. И никто не виноват в этом, кроме меня. Люблю и буду любить Надю. Но никогда больше не буду об этом ей говорить».