Золото Алдана - [167]
— Обетованная жизнь не только во Впадине должна быть — ей следует шириться и быть повсеместно. Ступай, и неси слово Божье и Его благословение монастырской братии, одноверцам нашим. А мы молиться будем, благодарить Господа за то, что жил ты среди нас, — произнес дрогнувшим голосом Григорий.
Они обнялись: молодой и старый, но оба наставники. Старец это уже знал откуда-то. Как знал и то, что Великому Наставнику сейчас дал он благословение…
В монастыре Изосим принял обет послушания и строгой жизни, постригся в монашество, и посвятил дальнейшую жизнь благоговейному служению Богу. В новом сане инок наречен был Андрианом.
Вскорости Господь прибрал отца Алексия и, по предложению инока Макария, временно исполнявшего его обязанности, в настоятели монастыря выбрали Изосима — отца Андриана, совершившего уже немало чудо деяний, прославивших их обитель среди старообрядцев — все его провидческие высказывания и предупреждения сбывались с точностью необыкновенной.
Поклониться настоятелю и испросить у него благословения приезжали старолюбцы со всех уголков необъятного сибирского края. Никто ни разу даже не подивился, что уж больно юн отец Андриан. Того и не замечали, так мудр, рассудителен, добр и сведущ был он, ровно его устами глаголил сам Господь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРНЕЯ
Отбывая срок, Корней часто мысленно представлял, как, вернувшись в скит и пав на колени, будет вымаливать прощение у Даренки и братии до тех пор, пока не получит его.
И вот уже наяву, как пчела, переполненная нектаром, возвращается в родной улей, так и он, переполненный надеждами, возвращается домой.
Но чем дальше удалялся Корней от лагерных ворот, с ладным деревянным чемоданом в руках — подарком Шамиля, тем тревожнее становилось ему. Вспоминая незыблемость и строгость установленных в общине порядков, Корней с каждой верстой все яснее осознавал, сколь наивными были его чаяния. В голове заметались самые разные варианты того, куда можно еще податься, но все они неизменно замыкались на Впадину.
«Дерево пересаживают — пока оно молодое. Старое на новом месте не укореняется. Будь что будет — поеду к своим. Коли не примут, Впадина велика — уголок и мне найдется», — определился, в конце-концов, он.
На все том же, ничуть не изменившемся пароходике, все с тем же, правда теперь одноруким, капитаном, стоящим на мостике во все той же, но сильно выцветшей, фуражке, надвинутой на красное с седой щетиной лицо, Корней добрался до Сухой Глухоманки. Капитан признал его и высадил прямо на месте оголившегося устья. Оглядевшись, Корней вспомнил, как ручным барашком бегал здесь за околдовавшей его Светланой. Где был в это время его разум? Почему спала совесть? Как мог он отринуть веру? Слаб оказался и ничтожен пред первым же искушением. Ничего не скажешь, красавицей Светлана была редкостной, да красота-то дьявольская. Столько бед принесла… За то, похоже, и мучилась перед смертью… И я из-за нее не только Даренку, всю семью, общину потерял…
После двух переходов с ночевкой у костерка, Корней поднялся на плотину, перегородившую речку в давние и счастливые для него времена, и пошел по много раз хоженой тропе. Неизъяснимо родным, теплым повеяло на Корнея от знакомых мест. Много лет, точнее говоря, двенадцать с хвостиком, он жил вдали от родной Впадины и жутко истосковался по ней. Бросилось в глаза то, что лес неузнаваемо изменился, а вот тропа была той же, что и прежде. Тени береговых деревьев причудливо колебались на речной ряби. Ему казалось, что они не стоят, а вместе с ним дружно шагают к поселению.
Послышались звонкие мальчишеские голоса. Притаившись за буреломным отвалом, Корней пережидал, пока пройдет шумная ватага. У каждого на груди висел плетеный из крапивы кошель. «За кореньями, на Медвежью гриву», — догадался он.
«От этой приметной излучины до скита, с родительским домом, остается две версты», — прикинул Корней. Пора было принимать решение, куда идти дальше. «А может, все же в скит?» — засомневался он. Но в памяти тут же всплыли слова отца: «Как смел поганить своими стопами нашу землю? Будь ты проклят! Прочь с глаз моих!» Понимая, что крепость веры, царящая в общине, не позволит принять его, на душе стало особенно горько и муторно. И винить некого. Сам так свою жизнь повернул, что теперь не может зайти в отчий дом, обнять своих близких. А ведь было время, когда в скиту каждый готов был отдать, если потребуется, последнее, лишь бы ему было хорошо.
Размышляя так, он и не заметил как ноги сами собой сошли с тропы и понесли через лес к обители деда. Увидев ее сквозь деревья, остановился удивленный:
«А что? Здесь рос, здесь и помру. Место удобное. Авось когда-нибудь прощение вымолю. Коль не простят — так хоть рядом с дедовской обителью в землю лягу. Подремонтирую и заживу», — решил Корней.
К хижине подходил медленно. Каждый шаг открывал знакомые с малых лет картины. Взбудораженная память услужливо воскрешала события из прошлой, счастливой жизни. Какое славное было время!
Лужайка перед входом заросла деревцами. Чуть обветшавшая без хозяйского присмотра, с прохудившейся крышей зимушка даже сейчас, спустя многие годы, как ему казалось, хранила тепло обаяния и святости деда Никодима.
