Знание-сила, 2009 № 02 (980) - [53]

И наконец, смех заразителен, и люди, как показывают опыты, в 30 раз чаще смеются в обществе себе подобных, чем наедине. Все это явно говорит и о каком-то социальном назначении смеха. Возможно, он предназначен подтверждать — и тем самым скреплять — позитивные социальные связи. Как считает известный нейролог Д. Вильсон, появление смеха как «социального клея», возможно, предшествовало его сращиванию с процессом разрешения противоречий в мозгу. Сначала смеховая эмоциональная (положительная) реакция могла появиться как видимое и слышимое средство скрепления социальных связей. А уже потом, когда мозг (у человека) приобрел высшие когнитивные способности и стал искать способы ускорения выхода из мысленных противоречий, оказалось, что для этого ничего не нужно изобретать — имеется готовый эмоциональный путь, который очень этому способствует. И тогда этот путь был кооптирован мозгом себе в помощь. При этом не имело (для мозга) никакого значения, что путь этот включает также видимое и слышимое выражение в виде смеха. Грубо говоря, если бы эту же роль могло играть чихание, мы бы сегодня в ответ на шутку не смеялись, а чихали. Но эволюция «наградила» приматов за проявление позитивных социальных связей именно смехом, а потом использовала эту же (уже существующую) радостную, облегчающую эмоцию, чтобы «наградить» мозг за его успешный выход из тупика.

Ну а можно ли им «наградить» компьютер? Трудность в том, что у компьютера нет эмоций. Поэтому ему нужно напрямую вложить в «мозг» (в программу) алгоритм построения шутки — например, задачу и критерии поиска близких по звучанию слов, которые можно было бы использовать в разных смыслах. Но «компьютерное моделирование сложных шуток, — как говорит Суслов, — требует введения в память компьютера всей той сложнейшей системы образов, которая есть в среднем человеческом мозгу, и всех связей между этими образами; а это потребует еще многих лет работы психологов и программистов».

Ну и пусть работают. Пожелаем им успеха. Что до нас, то главное, пожалуй, уже ясно. Сдается, что даже чувство юмора — это не то, что отличает людей от животных. И даже, увы, от полупроводниковой машины.

ДЕНЬ ЗА ДНЕМ: АНТРОПОЛОГИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

«Уха да икра»: биоресурсы России в истории повседневности

Александр Савинов

В захваченном нацистами голодном Париже писатель Иван Шмелев вспомнил молодость «в теплой укладливой Москве: как перед Рождеством пост «легкий, веселый», а в торговых рядах — изобилие рыбное.

«О нашей рыбе можно великие книги исписать, — объяснял Шмелев. — О судаках роман в трех томах: о свежеживом, солено-сушеном и «снежной невинности» с морозца. А вязигу едали? Рыбья «струна» такая! Пирожки-расстегаи с вязигой-осетринкой к ухе ершовой… И рыбка-снеток, всенародно обиходный. тоже знак близкого Рождества». «Щи со снетком. ну, не сказать!» Знатоки старого быта затрудняются, что значит «калья». Объяснил Шмелев: «Из икры чудеснейший суп варили, на огуречном рассоле: не знаете, понятно, — калью!» «Рыбное изобилие» — утраченный мир русской повседневной культуры.

В начале XVII века ганзейские послы в Москве разглядывали «рыбное угощение», которое прислали им в Вербное Воскресение: тяжелую свежую белугу, остроносых осетров, отборную стерлядь. Ко всему ушат живой рыбы речной, где царствовала большая щука, и корзина соленых осетров. Рыба с царского стола. Угощение отборной рыбой называли в XVII веке «почестью», добровольной или вынужденной; последнее получалось, когда встречали правителей-воевод, присланных из Москвы. Известно, что в Нижнем Новгороде отбирали для воеводы белугу и осетров крупных, а подьячим давали по должности: важным — осетров, мелким — щуку. Князю Львову, начальнику правительственного приказа, из Вологды привезли сигов свирских: указал, что иную рыбу «не кушает». В небольших городах воеводам и подьячим, как правило, каждую неделю носили большую щуку, прибавляя несколько налимов. Щуку готовили и в доме посадского человека, и на царской кухне. «С щуки одни щечки кушает», — говорили о человеке привередливом: щучью голову в печи «томили до клейкости» с чесноком.

Боярин Борис Морозов рассылал приказы в свои нижегородские вотчины: «Ездить за рыбой денно и ночно!» Стерлядь для спесивого боярина отбирали по длине «побольше аршина» (больше 72 сантиметров). «А меньше трех четвертей аршина не присылать!» Морозов подражал царскому двору. В рукописном «Хронографе» XVII века сказано: после женитьбы на царицыной сестре «вознесесь той болярин», сотворил себе одежду, подобну царской, с жемчугом и «камением дорогим», и «восхотел быть, яко Иосиф во Египте» при фараоне.

Социолог Т. Веблен определил «демонстративное потребление» в повседневной жизни господствующего класса. В основном представил «демонстративное потребление» современного «праздного» общества, но теорию можно применить к допетровской России, когда обильные рыбные запасы и многочисленные рыбные блюда на столе были неоспоримым показателем высокого общественного положения. Существовал набор рыбы отборной, «красной», названной не по цвету, а по размеру и отменному вкусу. «Красную рыбу» привозили с Волги — белугу, севрюгу, осетрину, стерлядь. К «красным рыбам» относилась онежская семга и осетрина северная с Шексны, которую признавали наилучшей. И волховские сиги. Отмечали сельдь из Переславля-Залесского и мелких снетков: знаменитую сухую рыбку добавляли в царские и боярские щи.