Знание-сила, 2004 № 04 (922) - [5]
Мои родители в Америке. Они уехали в 1911 году. Имею четырех братьев и трех сестер. Все они рабочие. Отец мой еврейский учитель. Воспитание я получила домашнее.
Самарское правительство принимаю всецело и стою за союз против Германии. Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг еще в феврале. Эта мысль во мне созрела в Симферополе, и с тех пор я начала готовиться к этому шагу.
Допрашивая Петерс.
Ф.Е. Каплан».
Этот протокол она подписала. Было раннее утро последнего дня лета 1918 года. Накануне, 30-го, был не только ранен Ленин; в Петрограде убили председателя питерского ВЧК Урицкого. Туда выехал Дзержинский; чекисты обыскивали английское посольство, считая его «штабом» заговорщиков.
Оба покушения и «заговор послов», очевидно, были скреплены единой нитью. Во главе общего плана стояли сильнейшие на этот час противники большевиков — правые эсеры, при поддержке вездесущих англичан. Потом это будет доказано, а тогда само носилось в воздухе. Английский посланник Локкарт не скрывался и не разыгрывал недоумения, когда его снова повезли на Лубянку. Если раньше, по его воспоминаниям, он подвергался со стороны Петерса «насмешливым допросам», то теперь настроение переменилось. «Ленина они любили, — напишет он позже. — Я не знаю ни одного лидера, которого так любили бы те, кто вынужден был ему подчиняться».
В шесть часов утра в камеру Локкарта привели Каплан. «Она была одета в черное. Черные волосы, неподвижно устремленные черные глаза, обведенные черными кругами. Бесцветное лицо с ярко выраженными еврейскими чертами было непривлекательно. Ей могло быть от 20 до 35 лет. ... Несомненно, большевики надеялись, что она подаст мне какой- либо знак. Спокойствие ее было неестественно. Она подошла кокну и стала глядеть в него...» (Роберт Брюс Локкарт. «История изнутри»).
Весь день шли допросы задержанных. Свидетелей почти сразу отпускали. Ни один из них не смог подтвердить, что видел, как стреляла именно Каплан. Даже шофер Ленина Степан
Гиль «увидел стрелявшую» только «после выстрелов». Потом он вспомнил, что видел «женскую руку с браунингом», из которого «были произведены три выстрела. Стрелявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе. Револьвер этот лежал под моими ногами. При мне револьвера этого никто не поднял» (из показаний Гиля). Позже он вспомнил, что «толкнул его ногой под автомобиль» (см. Следственное дело Каплан № 2162).
Ни револьвера под автомобилем, ни браунинга, брошенного женской рукой, на месте покушения не обнаружили. Нашли только четыре — четыре гильзы, втоптанные в грязь.
31-го днем следователи Юровский и Кингисепп вместе с председателем завкома завода Михельсона Ивановым несколько раз выезжали на место покушения, но к четырем расстрелянным гильзам больше ничего не добавили.
31 -го вечером Свердлов сказал Петерсу, что утром нужно дать в «Известия ВЦИК» официальное сообщение о ходе следствия, которого ждет весь мир.
— Напиши коротко, — посоветовал он, — стрелявшая — правая эсерка черновской группы, установлена ее связь с самарской организацией, готовившей покушение, принадлежит к группе заговорщиков.
— Этих «заговорщиков» придется выпустить — против них ничего нет, — ответил Петерс. — Никакими связями ни с какой организацией от этой дамы пока не пахнет, а то, что она правая эсерка, сказал я. И вообще... таких дилетантов, как мы, самих сажать нужно.
Жена Бонч-Бруевича Вера Михайловна, врач, много часов проведшая возле раненого Ленина, вспоминала, как 31-го поздно вечером, вернувшись с Лубянки, Свердлов на вопрос, как там дела, сердито ответил: «А так, что всю ВЧК надо пересажать, а даму выпустить. И на весь мир покаяться: мы, мол, дилетанты-с, извините-с!
— Что это ты, Яков Михалыч, на них нападаешь? — поразилась Мария Ильинична, сестра Ленина.
— Не нападаю, а цитирую, Петерса!
— Да-а, достается ему, — сделали вывод присутствующие» (из записок В.М. Бонч-Бруевич, сентябрь 1918 года. Изъяты у секретаря А.Л. Мухина при его аресте в 1938 году).
Страница из Дела № 2162. Седьмой допрос
На рассвете 1 сентября Луначарский снова приехал на Лубянку. Петерс был в кабинете один и перечитывал документы. Поздоровавшись с Луначарским, он протянул ему исписанные листы.
— Новые протоколы? — спросил Луначарский, присаживаясь к столу.
— Не знаю, Анатолий Васильевич...
Луначарский стал читать. Оказалось, что в эту ночь Каплан впервые сама заговорила.
...Ранней весной 1917 года освобожденные февральской революцией мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу... Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли.., и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль... Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой... Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна.. Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности, и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить..? Все опять было в красках, все возвращалось — зрение, жизнь... Я решила пойти к нему, чтоб объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого.., и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом... утром... он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло все сегодня оттого, что от меня пахнет духами Ванды. Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски... Но шали у меня больше не было, а было это мыло... и я не могу простить себя.., не прощаю...»
