Знак Вирго - [17]

Но Лене больше нравился Коля Горлов, это было ясно, как день, и Юра просто не знал, что предпринять, чтобы убедить ее в своем превосходстве над Колей по всем статьям. (Кроме, правда, роста.) Он много думал над этим и, кажется, кое-что придумал, но тут новое событие заставило его на время позабыть о чувстве любви и целиком переключиться на чувство дружбы.

После разрыва отношений с Факелом Юра пересел на парту к Вовке Гаврикову, «Гавре», светловолосому крепко сбитому парню с лицом, сплошь усыпанным крупными веснушками — вроде как Тихий океан островами на карте Океании. Обычно они шли вместе из школы, но Гавря жил близко, сразу за проходным, в Скатертном переулке, и поговорить о многом не удавалось.

(В сороковом году в Ленинграде, будучи слушателем Военно-Транспортной академии имени товарища Кагановича, я встретил Гаврю около 8-й Линии Васильевского острова. Он был в красивой морской форме курсанта училища. Больше я никогда его не видел… Где ты, милый веснушчатый Гавря, талантливый иллюстратор моих многочисленных детских произведений?)

В одном из огромных классов (они часто переходили из класса в класс), над их с Гаврей партой висел плакат. На нем был изображен огромный корабельный штурвал, за который ухватились цепкие руки самого Иосифа Виссарионовича Сталина. Подпись в нижней части гласила: «Сталин ведет нас от победы к победе».

У Юры никакого отношения к Сталину не было. Как, впрочем, и к Ленину. Он знал, что это великие вожди, которые устроили нам революцию, которая освободила от ига царизма и капитализма народ, который стал самым свободным и счастливым в мире… Речи и доклады о жизни и деятельности вождей, как и прочие речи и доклады, он пропускал мимо ушей, книжек про них не читал. О революции, о Гражданской войне — бывало, но специально про вождей — нет. Если что-то и случалось прочесть, то, скажем прямо: на него не производили никакого впечатления святочные рассказы о любви вождей к детям, к зайчикам, к международному пролетариату и к «Апассионате». А вот сентиментальную историю о голландском мальчике, который заткнул пальцем дырку в плотине, чем спас страну от затопления, Юра запомнил на всю жизнь… Вероятно потому, что чувствовал: в истории этой нет лукавства.

И все-таки может показаться странным и неправдоподобным, что огромные усилия гигантской, работающей в нужном направлении машины прошли мимо него, не оказав почти никакого влияния. Ведь ни в семье, ни в каком-либо ином кругу взрослые умные люди не направляли его мысли прямиком в другую сторону, не вселяли неверия или сомнений, не утверждали противоположных идеалов. Правда, не славословили настоящее, но и не поносили его, не иронизировали, не рассказывали насмешливых анекдотов, не выражали неодобрения или возмущения теми или иными действиями властей.

Впрочем, хочется думать, все это — затаенно — было: сомнения, возмущение, ирония, анекдоты — просто Юре о них неизвестно. Так же, как о страхах, разъедавших взрослые души, о чувстве незащищенности… отчаяния… да мало ли о чем…

Говорю про это потому, что и в прежние, и в нынешние времена воспитывали по-разному. Знаю семьи, где от детей, начиная с их самого нежного возраста, родители намеренно не скрывали своего скепсиса, неверия, социального отвращения… И что же? Дети зачастую вырастали нормальными приспособленцами, ортодоксами; в лучшем случае, безразличными ко всему, кроме дензнаков.

И неудивительно. Ибо слишком велико давление общественной плоти с ее новоявленным жестоким общественным разумом, с коллективными органами, мероприятиями, квартирами, ответственностью всех за каждого, залезанием в святая святых недавно упраздненной души. И как же перед этой налитой мышцами артельной силой устоит ослабленный страхом и постоянной неустроенностью семейный костяк (и семейный очаг), не говоря об отдельном «голом человеке на голой земле»?..

К чему клоню? Сам не знаю толком. Видимо, к весьма тривиальному выводу, что личность, хотя и рождается, вроде бы, свободной, но все же, увы, подневольна. И все мы, в той или иной степени, «продукт». (Как писали школьники в сочинениях на тему «Капитанской дочки» о Екатерине II.) И еще к тому, что никогда не мешает раскидывать собственным умишком.

Что касается Юриной семьи, то — хорошо это или плохо — жили они не в замкнутом, не в выдуманном ими, но вполне реальном мире: отоваривали карточки, стояли в очередях, дружили, ссорились, перемывали кому-то косточки; любили книги, музыку, гостей, ученье (Надежда Александровна в пожилом уже возрасте окончила сначала учительский, а после него педагогический институт). И не было у них крена ни в бытовую, ни в сторону, выражаясь современными терминами, идеологизации или политизации. Что и есть, мне кажется, нормальное свойство рядовых интеллигентных людей… (Правда, в нормальных условиях…)

Снявши голову объективизму и плюрализму — этим архибуржуазным вражеским методам познания простого и сложного, мы запоздало плачем сейчас по волосам самой обыкновенной, заурядной правды. И вот, утерев слезы и пытаясь быть правдивым, не могу не признаться, что и Юре не удалось в свое время выскочить из-под завораживающего влияния окружающей среды: он тоже отдал дань постулатам классовой борьбы. (Правда, остановился на пороге классовой ненависти…) Что легко проследить хотя бы по его творческому наследию. В возрасте одиннадцати-двенадцати лет, помимо легковесных, не вполне завершенных пьес под названиями «Летающий доктор» и «Кто вор или как хитро сделано!» (том I, кн. 2), им были написаны две, тоже не совсем законченные, но вполне актуальные по тематике драмы — «Борьба двух миров» (в 5-ти актах, 18-ти картинах) и «Наша боевая задача» (в 5-ти действиях из нашего времени — том II, кн. 4). За ними последовали два рассказа: один — психологического плана (о привидениях и преодолении чувства страха), другой — о борьбе за свободу и справедливость в средневековой Франции. По поводу второго Лена Азарова, чье классовое чутье намного превосходило Юрино, написала (красными чернилами) небольшую рецензию, в которой справедливо указывала, что «этот рассказ идИологически невыдержан. У тебя не показана классовая борьба, и Жак Марион только из-за личной ненависти к графу примкнул к восстанию…» (Отец Лены, который давно не жил с ними, тоже примкнул в свое время к восстанию — он был старым большевиком, автором книг по политэкономии, за что его вскоре арестовали, и он исчез из этой жизни, так и не увидев результатов своей деятельности.)