Лицо ее сделалось безумным. Ноздри расширились. Рот перекосился.
И она стала глядеть в мою сторону. О, как я испугалась! Все самые нехорошие предчувствия хлынули на меня раскаленным потоком, однако я была беспомощна и ничего не могла предотвратить.
«Это ты виновата, поганка такая!» – закричала тетя и бросилась ко мне.
Я смогла лишь выставить перед собой свои тонкие руки, но как это могло мне помочь? Тетя стала бешено хлестать меня ладонями по щекам, и каждая такая пощечина была горячая и увесистая. Ведь тетя была плотная, сильная, хорошо питающаяся дама. Я кричала: «Тетя, тетя!» и пыталась увернуться, а ее это только разозлило.
Она схватила со стола резиновую мухобойку, которую держала для платяной моли, и избила меня мухобойкой, целясь непременно в лицо. Другой рукой она схватила оба мои запястья. Досталось и шее, и плечам, и рукам.
Она продолжала бить меня, даже когда я свалилась на пол.
Устав, она швырнула мухобойку в угол и присела отдышаться.
Я лежала, закрыв лицо руками, сотрясаясь от боли, страха и ужаса, и лицо мое горело так, будто его облили кипятком.
«Это ты во всем виновата, гадина!» – повторила тетя.
Она выпила еще коньяку и затем приказала мне показать лицо. Даже не видя себя в зеркале, я знала, каковы последствия. Губы и нос раздулись, глаза заплыли. Все было покрыто кровавыми синяками от мухобойки.
Тетю это ничуть не расстроило. Но это было и не удивительно. Ведь в ее характере преобладала только одна способность – заботиться лишь о себе. Что я была для нее? Муха, насекомое.
Она велела мне подняться с пола и сесть на табуретку, а потом велела убираться в погреб. В погреб!
Распахнув крышку погреба, она сказала: «Лезь туда и сиди там, пока не разрешу выйти! И только попробуй пискнуть! Прибью!»
Я спустилась в холодный, пахнущий сырой землей и плесенью погреб. Тетя бросила мне мокрое полотенце и старое мужское черное пальто с меховым воротником. Еще я получила полбуханки хлеба и банку с горячим чаем.
Так, питаясь лишь хлебом и чаем, я провела в погребе три дня. Тетя разрешила мне лишь выходить в уборную, и только утром и вечером. Спать пришлось на ящиках с картошкой, завернувшись в пальто.
На четвертый день я услышала: «Ну, хватит лоботрясничать! Выходи оттуда, умывайся, и поедем работать. Только не вздумай изображать обиженную. Я этого не люблю».
Возле умывальника висело зеркало, поэтому я смогла хорошо себя разглядеть. Мама и бабушка, будь они живы и окажись рядом, не узнали бы меня! Опухшее, посиневшее лицо с распухшими губами и заплывшими веками напоминало подушку с чернильными разводами. Понадобилось бы три недели, чтобы оно сделалось прежним, а то, пожалуй, и целый месяц. А не три дня.
Тетя дала мне гречневой каши с молоком, а к ней белую булку и сливочное масло. Такую еду я получила от нее впервые. Но тетя позаботилась обо мне вовсе не из-за угрызений совести, а из-за моей худобы. В погребе я сильно похудела. И тетя сказала: «Ну что ты за дрянь такая! Почему похудела? Кто поверит, что ты исцелилась?»
Она задумалась насчет новой истории для меня и вскоре объявила, что история готова: меня сбила машина, и я впала в кому, а врачи оказались бессильны, и только сожженная пятирублевка заставила меня очнуться, да еще встать на ноги, да так крепко, что я вместе с любимой тетей еду домой!
Тетя сама надела мне на голову платок, повязав его плотнее и крепче обычного, и в таком виде – с посиневшим, опухшим лицом в плотно прилегающем платке – я стала походить на девочку, с которой невесть что приключилось, какая-то невероятно жуткая история.
Но тетя осталась недовольна и покачала головой. Как опытная мошенница, она хорошо знала, что любое злоупотребление детьми сразу бросается в глаза. Мой разнесчастный вид мог вызвать недоверие и множество нежелательных вопросов.
Раздосадованная тетя разозлилась и стала ходить с угла в угол, уперев руки в бока и что-то бормоча.
Наверное, она гадала: рискнуть или не рисковать?
Я уже знала эту женщину: она не могла отречься от своей жадности. Бросить мысли о деньгах – это для нее означало бы, что нужно перестать дышать.
Меньше всего тетя думала о том, что именно по ее вине мое лицо не соответствует ее бредням об исцелении.
Я думаю, она вообще не умела себя упрекать. Такие люди о себе плохо никогда не думают. Даже после массы необдуманных поступков они обвиняют других, а о себе предпочитают молчать.
Отвратительный порок. Один из самых гнусных.
Таким человеком была эта тетя Света.
Мне она была ненавистна. Я прятала от нее глаза. Я хотела бы вообще никогда не говорить с ней. И хотела бы сбежать, и согласилась бы жить в детском доме.
Тетя вдруг все это почувствовала и громко сказала: «Думаешь, что сбежишь? Выйдешь на улицу и сиганешь? Не-ет, детка, не выйдет. Я тебя найду, схвачу и три шкуры спущу. А потом посажу в тюрьму. Скажу, что ты у меня золотые сережки украла и кулон. И еще деньги утащила из кошелька. И облигации. И все это потянет на три года в детской колонии… А там тебя юные бандитки, как таракана, раздавят. Это те, которые с детства пьют, курят, воруют и на отца с матерью с ножом бросаются. Они тебя в первый же день растерзают, вот увидишь!»
