Зимний собор - [39]

Клешнями уцепив штурвал, следя огни на стылой суше,

Отец не плакал – он давал слезам затечь обратно в душу.

Моряцкий стаж, не подкачай! Художник, он глядит угрюмо.

И горек невский черный чай у рта задраенного трюма.

Баржу с картошкой он ведет не по фарватеру и створу –

Во тьму, где молится народ войной увенчанному вору.

Где варят детям желатин. Где золотом – за слиток масла.

Где жизнью пахнет керосин, а смех – трисвят и триедин,

Хоть радость – фитилем погасла!

Где смерть – не таинство, а быт. Где за проржавленное сало

Мужик на Карповке убит. И где ничто не воскресало.

Баржа с картошкою, вперед! Обветренные скулы красны.

Он был фрунжак – он доведет.

Хоть кто-нибудь – да не умрет.

Хоть кто-нибудь – да не погаснет.

Накормит сытно он братву. Парной мундир сдерут ногтями.

И не во сне, а наяву мешок картошки он притянет

В академический подвал и на чердак, где топят печку

Подрамником! Где целовал натурщицу – худую свечку!

Рогожа драная, шерстись! Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!

И станет прожитая жизнь безвыходней и неприступней.

И станет будущая боль громадным, грубым Настоящим –

Щепотью, где замерзла соль, ножом – заморышем ледащим,

Друзьями, что в виду холста над паром жадно греют руки,

И Радостью, когда чиста душа – вне сытости и муки.

***

История – кровь меж завьюженных шпал.

Владыке рабы его кланялись в пояс!

А там, на вокзале прогорклом, стоял

Товарный, забитый соломою поезд.

До Мурманска ехали, там – кораблем.

Он щепкой висел в Ледовитом, огромном…

“Ну что же, ребята!” – “А коли помрем?..”

“Но прежде на славу построим хоромы!..”

Мороз в корабельные щели проник,

Хоть их дымом пахнущей паклей забили.

И Маточкин Шар назывался пролив,

Который в слезах они так материли…

И все это были НАРОДА ВРАГИ –

Пред ликом голодным седого Простора,

Пред нимбом серебряным светлой пурги,

Объемлющей равно начдива и вора.

И плотник глазастый, с усами Христа,

Блевал прямо на пол железного трюма.

И новая жизнь поднималась, чиста,

Над Новой Землею, глядящей угрюмо.

ПРОРОК

Лицо порезано ножами Времени. Власы посыпаны крутою солью.

Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью.

Та боль — утробная. Та боль — расейская. Стоит старик огромным заревом

Над забайкальскою, над енисейскою, над вычегодскою земною заметью.

Стоит старик! Спина — горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые.

А перед ним — вся жизнь проклятая, вся упованная, непозабытая.

Все стуки заполночь. Котомки рваные.

Репейник проволок. Кирпич размолотый.

Глаза и волосы — уже стеклянные —

друзей, во рву ночном лежащих — золотом.

Раскинешь крылья ты — а под лопатками —

под старым ватником — одно сияние…

В кармане — сахар: собакам — сладкое.

Живому требуется подаяние.

И в чахлом ватнике, через подъезда вонь,

ты сторожить идешь страну огромную –

Гудки фабричные над белой головой, да речи тронные, да мысли темные,

Да магазинные врата дурманные, да лица липкие — сытее сытого,

Да хлебы ржавые да деревянные, талоны, голодом насквозь пробитые,

Да бары, доверху набиты молодью —

как в бочке сельдяной!.. – да в тряпках радужных,

Да гул очередей, где потно — походя —

о наших мертвых, о наших раненых,

О наших храмах, где — склады картофеля!

О наших залах, где — кумач молитвенный!

О нашей правде, что — давно растоптана,

но все живет — в петле, в грязи, под бритвою…

И сам, пацан еще — с седыми нитями, –

горбатясь, он глядит — глядит в суть самую…

ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ! Тобой хранимые.

Перед вершиною — и перед ямою.

ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКА

Подлодками уходят боты

Во грязь родимую, тугую.

Такая жизнь: свали заботу,

Ан волокут уже другую.

Старуха – сжата рта подкова –

Несет комок смертельно белый.

Твердят: вначале было Слово.

Нет! – крик ребячий – без предела.

Горит листва под сапогами.

Идут ветра машинным гулом.

Внезапно церковь, будто пламя,

На крутосклоне полыхнула!

Комок орет и руки тянет.

Авось уснет, глотнув кагора!..

А жизнь прейдет, но не престанет

Среди осеннего простора.

А за суровою старухой,

Несущей внучку, как икону, –

Как два голубоглазых духа –

Отец и мать новорожденной.

Они не знают, что там будет.

Нагое небо хлещут ветки.

Они идут, простые люди,

Чтоб соблюсти обычай предков.

Молодка в оренбургской шали,

Чьи скулам – сурика не надо,

Все молится, чтоб не дышали

Дожди на плачущее чадо.

Чтоб молоко в грудях пребыло.

Чтобы еще родились дети.

Чтоб мужа до конца любила.

Чтоб мама пожила на свете.

Чтоб на бугре, в веселом храме,

Для дочки таинство свершили…

А осень возжигала пламя,

Чтоб мы в огне — до Снега – жили.

СТАРУХА В КРАСНОМ ХАЛАТЕ. ПАЛАТА РЕМИССИИ

Глаза ее запали.

Рука ее худа –

На рваном одеяле –

Костистая звезда.

Бессмертная старуха!

Напялишь ты стократ –

И в войны, и в разруху –

Кровавый свой халат.

Над выдохами пьяни,

Над шприцами сестер –

Ты – Анною Маньяни –

Горишь, седой костер.

Ты в жизни все видала.

Жесть миски губы жжет.

Мышиным одеялом

Согреешь свой живот.

Ты знаешь все морозы.

Ты на досках спала,

Где застывали слезы,

Душа – торосом шла.

Где плыли пальцы гноем.

Где выбит на щеках

Киркою ледяною

Покорный рабий страх…

О, не ожесточайся!

Тебя уж не убьют –

Остылым светит чаем

Последний твой приют.

Так в процедурной вколют

Забвенье в сгиб руки –

Опять приснится поле,

Где жар и васильки…