Зимний собор - [40]

И ты в халате красном,

Суглоба и страшна –

О как же ты прекрасна

И как же ты сильна

На том больничном пире,

Где лязганье зубов,

В больном безумном мире,

Где ты одна – любовь –

Мосластая старуха

С лицом, как головня,

Чья прядь за мертвым ухом

Жжет языком огня,

Чей взор, тяжел и светел,

Проходит сквозь людей,

Как выстрелами – ветер

По спинам площадей!

Прости меня, родная,

Что я живу, дышу,

Что ужаса не знаю,

Пощады не прошу,

Что не тугую кашу

В палате душной ем,

Что мир еще не страшен,

Что ты одна совсем.

***

Прощай, милый!

Я была тебе Божья Матерь.

За свежей могилой

Расстелешь на земле белую скатерть.

И все поставишь богато –

Рюмки крови и хлебы плоти,

А я мир твой щедрый, проклятый

Окрещу крылом – птица в полете.

СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

Устав от всех газет, промасленных едою,

Запретной правоты, согласного вранья,

От старости, что, рот намазав, молодою

Прикинется, визжа: еще красотка – я!.. –

От ветра серого, что наземь валит тело,

От запаха беды, шибающего в нос, –

Душа спастись в лечебнице хотела!

Врачам – лечь под ноги, как пес!

Художник, век не кормленый, не спавший.

Малюющий кровавые холсты.

Живущий – или – без вести пропавший –

За лестничною клеткой черноты,

Все прячущий, что невозможно спрятать –

За печью – под кроватью – в кладовой –

Художник, так привыкший быть проклятым!

В больнице отдохни, пока живой.

И, слава Богу, здесь живые лица:

Пиши ее, что, вырвав из петли,

Не дав прощеным сном темно забыться,

В сыром такси сюда приволокли;

А вот, гляди, – небрит, страшнее зэка,

Округ горящих глаз – слепая синева, –

Хотел, чтоб приняли его за человека,

Да человечьи позабыл слова!

А этот? – Вобла, пистолет, мальчонка,

От внутривенного – дрожащий, как свеча,

Крича: "Отбили, гады, все печенки!.." –

И сестринского ищущий плеча, –

Гудящая, кипящая палата,

Палата номер шесть и номер пять!

Художник, вот – натура и расплата:

Не умереть. Не сдрейфить. Написать.

На плохо загрунтованном картоне.

На выцветшей казенной простыне.

Как в задыханье – при смерти – в погоне –

Покуда кисть не в кулаке – в огне!

И ты, отец мой, зубы сжав больные,

Писал их всех – святых и дорогих –

Пока всходили нимбы ледяные

У мокрых щек, у жарких лбов нагих!

И знал ты: эта казнь – летописанье –

Тебе в такое царствие дана,

Где Времени безумному названье

Даст только Вечность старая

одна.

МАНИТА И ВИТЯ

А там? – Корява, как коряга, а профиль – траурный гранит,

Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит.

Манита, скольких ты манила! По флэтам, хазам, мастерским –

Была отверженная сила в тех, кто тобою был любим.

А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли.

Пила! Курила! А расплата – холсты длиною в пол-Земли.

На тех холстах ты бушевала ночною водкой синих глаз!

На тех холстах ты целовала лимон ладони – в первый раз…

На тех холстах ты умирала: разрежьте хлебный мой живот!

На тех холстах ты воскресала – волос гудящий самолет…

Художницей – худой доскою – на тех холстах бесилась ты

Кухонной, газовой тоскою, горелой коркой немоты!

Миры лепила мастихином, ножом вонючим сельдяным!

И, словно в малярии — хину, ты – кольцевой, овечий дым

Глотала!

Гордая Манита! Ты – страсть лакала из горла!

Ты – сумасшествию открыта ветра назад уже была.

Ты двери вышибала грудью, себя впечатывая в мир.

И ты в больницу вышла – в люди – в халате, полном ярких дыр.

И грозовая папироса, откуда конопляный дым,

Плывет, гудит, чадит без спросу над тициановым седым

Пучком…

А в гости к ней в палату приходит – заполночь всегда –

Художник, маленький, патлатый, такой заросший, что – беда.

О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют?

Как любят… Как тревожно знают, что за могилой узнают…

Манита и кудлатый Витя, два напроказивших мальца, –

Курите, милые, глядите в костер бессонного лица!

Тебя, художник, мордовали не до буранных лагерей –

Твои собратья убивали веселых Божьих Матерей.

Ты спирт ценил превыше жизни – за утешение его.

Венеру мастихином счистил – под корень так косарь – жнитво.

Нагая, плотная, живая – все запахи, весь снежный свет –

Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет.

Зачем железному подряду ее трепещущая плоть

И скинутые прочь наряды, и локоть, теплый, как ломоть?!

И, Витька, сумасшедший, Витя, ее счищая и скребя,

Орал, рыдая:

– Нате, жрите! Вот так рисую я – себя.

И он, поджегши мастерскую у белой боли на краю,

Запомнил всю ее – нагую – Маниту – девочку свою.

…Это двое сильных.

Их сила друг в друге.

Они сидят на панцирной сетке,

сцепив пропахшие краской руки.

Они в два часа ночи

смеются и плачут,

Шлепают босиком на больничную кухню,

просят у пустоты чай горячий.

Они под утро – седые свечи –

Светят через молоко окна

далече, далече…

Вдохновимся ими.

Вдохнем безумные вьюги.

Мы живем в зимней стране.

Наша сила – друг в друге.

ФРЕСКА ОДИННАДЦАТАЯ. КРАСИВАЯ ДЕВЧОНКА ЖИЗНЬ

СУЛАМИФЬ ПОЕТ

…Вот так я хотела: ворваться и смять,

И царскую голову крепко прижать

К изрытой и мертвой Луне живота.

Приблизить кирпичные – срамом – уста.

Вот так я желала: босячкой – к царю:

Мороз ты ночной, обними же зарю!

…Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен.

Меня возлюбил ты сильнее всех жен –

Во бедности черной, средь духа скотин,

Во смраде угла, где, себе господин,

Ты знал: я везде за тобою пойду,

И нынче с тобою я буду в Аду.

И будут подземные крылья гореть.