Зимний собор - [37]

Меня сиянье радугой схватило.

И голос был:

– Зри и услышь меня –

Чтоб не на жизнь, а на века хватило.

Я буду гордо говорить с тобой.

Запоминай – слова, как та лепешка,

В какую ты вцепился под полой,

Какую съешь, губами все до крошки

С ладони подобрав… Но съешь сперва,

Что дам тебе.

Допрежь смертей и пыток

Рука простерлась, яростна, жива,

А в ней – сухой пергамент, мертвый свиток.

Исписан был с изнанки и с лица.

И прочитал я: "ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ."

Что, Мертвое опять увижу море?!

Я не избегну своего конца,

То знаю! Но зачем опять о муке?

Избави мя от страха и стыда.

Я поцелуями украсить руки

Возлюбленной хочу! Ее уста –

Устами заклеймить! Я помню, Боже,

Что смертен я, что смертна и она.

Зачем ты начертал на бычьей коже

О скорби человечьей письмена?!

Гром загремел. В округлом медном шлеме

Пришелец тяжко на песок ступил.

"Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.

Ты счастье в лавке за обол купил.

Вы, люди, убиваете друг друга.

Земля сухая впитывает кровь.

От тулова единого мне руки

Протянуты – насилье и любовь.

Хрипишь, врага ломая, нож – под ребра.

И потным животом рабыню мнешь.

На злые звезды щуришься недобро.

На кремне точишь – снова! – ржавый нож…

Се человек! Я думал, вы другие.

Там, в небесах, когда сюда летел…

А вы лежите здесь в крови, нагие,

Хоть генофонд один у наших тел!

Я вычислял прогноз: планета гнева,

Планета горя, боли и тоски.

О, где, равновеликие, о, где вы?

Сжимаю шлемом гулкие виски.

Язычники, отребье, обезьяны,

Я так люблю, беспомощные, вас,

Дерущихся, слепых, поющих, пьяных,

Глядящих морем просоленных глаз,

Орущих в родах, кротких перед смертью,

С улыбками посмертных чистых лиц,

И тянущих из моря рыбу – сетью,

И пред кумиром падающих ниц…

В вас – в каждом – есть такая зверья сила –

Ни ядом, ни мечом ни истребить.

Хоть мать меня небесная носила –

Хочу жену земную полюбить.

Хочу войти в горячечное лоно,

Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,

Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов

Поставить яркой Радости печать!

Воздам сполна за ваши злодеянья,

Огнем Содомы ваш поражу, –

Но посреди звериного страданья

От самой светлой радости дрожу:

Мужчиной – бить;

и женщиной – томиться;

Плодом – буравить клещи жарких чресл;

Ребенком – от усталости валиться

Среди игры; быть старцем, что воскрес

От летаргии; и старухой в черном,

С чахоткою меж высохших грудей,

Что в пальцах мелет костяные четки,

Считая, сколько лет осталось ей;

И ветошью обвязанным солдатом,

Чья ругань запеклась в проеме уст;

И прокаженным нищим; и богатым,

Чей дом назавтра будет гол и пуст… –

И выбежит на ветер он палящий,

Под ливни разрушенья и огня,

И закричит, что мир ненастоящий,

И проклянет небесного меня…

Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!

Тебя, о человек Езекииль!

Я улечу.

Меня уже не будет.

А только обо мне пребудет быль.

Еще хлебнете мерзости и мрака.

Еще летит по ветру мертвый пух.

Но волком станет дикая собака,

И арфу будет обнимать пастух.

И к звездной красоте лицо поднимешь,

По жизни плача странной и чужой,

И камень, как любимую, обнимешь,

Поскольку камень наделен душой,

И бабье имя дашь звезде лиловой,

Поскольку в мире все оживлено

Сверкающим,

веселым,

горьким Словом –

Да будет от меня тебе оно

Не даром – а лепешкой подгорелой,

Тем штопанным, застиранным тряпьем,

Которым укрывал нагое тело

В пожизненном страдании своем…"

…………………………………………………

…И встал огонь – ночь до краев наполнил!

И полетел с небес горячий град!

Я, голову задрав, себя не помнил.

Меж мной и небом не было преград.

Жужжали звезды в волосах жуками.

Планеты сладким молоком текли.

Но дальше, дальше уходило пламя

Спиралодиска – с высохшей земли.

И я упал! Сухой живот пустыни

Живот ожег мне твердой пустотой.

Звенела ночь. Я был один отныне –

Сам себе царь

и сам себе святой.

Сам себе Бог

и сам себе держава.

Сам себе счастье.

Сам себе беда.

И я заплакал ненасытно, жадно,

О том, чего не будет

Никогда.

ФРЕСКА ДЕСЯТАЯ. СВЕЧИ И ФАКЕЛЫ

ДОЖДАЛАСЬ. МАГДАЛИНА

Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки – виссон исподний издрала…

Убитой птицы крючья-лапки на голом животе стола.

Рубить капусту – нету тяпки. Я кулаками сок давила.

Я черное кидала мыло в ведро. Я слезы пролила.

Всю жизнь ждала гостей высоких, а перли нищие гурьбой.

Им, как Тебе, я мыла ноги. Им – чайник – на огонь – трубой.

Чтоб, как о медь, ладони грея с морозу, с ветру – об меня, –

Бедняги, упаслись скорее от Преисподнего огня.

Да, праздник нынче. Надо вымыть придел, где грубые столы.

Бутыли ставлю. Грех не выпить за то, что Ты пришел из мглы.

Ты шубу скидывай. Гребенкой я расчешу ее испод.

Твою я ногу, как ребенка, беру, босую, плачу тонко,

Качаю в лодке рук и вод.

И я, меж нищими – любила их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. –

Леплю губами: до могилы меня, мой Боже, не покинь.

Лягушкой на полу пластая плеча и волоса в меду, –

Тебя собою обмотаю, в посмертье – пряжей пропряду.

ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ

Ничего я не вспомню из горестной жизни,

Многогрешной, дурной, изъязвленной,

Кроме моря соленого: брызни же, брызни

В голый лоб, сединой опаленный.

Юность печень мне грызла. И тело сверкало,

Будто розовый жемчуг в рапане.

Все отверстия морю оно открывало.

Прожигало все драные ткани.

Он поэт был. А может, лоза винограда.

Может, рыба – кефаль, серебрянка.

Может, был он глоток винно-сладкого яда,