Зимний дождь - [19]

Дядя Костя долго смотрел во двор. Была июньская ночь. Над хатами, над садами, над всей теплой летней землей качался круглый месяц.

— Давайте споем, — предложил он, повернувшись к нам. И начал тихо и задумчиво:

Чудный месяц плывет над рекою…

— Помогайте, ребята.

К его голосу присоединился тоненький голос Еньки, она сидела рядом с отцом, прислонясь к его плечу, неуверенно и смущенно прорезались другие голоса. Дядя Костя пел совсем как мой отец, и я тоже хотел подпевать, но не мог, мне было душно, будто сердце мое стало огромным и подступило к горлу.

После песни мы попросили Енькиного отца рассказать, как он встречался с Чкаловым, и про войну тоже. Про летчика-героя он говорил интересно, а о войне сказал мало.

— Про Ольгу-то чего слыхал? — тихо спросила тетя Маня, убирая со стола. — Как она погибла-то?

— Да, мне писали, — сказал дядя Костя. — Их госпиталь разбомбили. — Он обнял Еньку, и у нее, как тогда в классе, задрожали губы.

Уходили мы от них поздно вечером. Мы уже знали, что завтра Енька уедет из Родничков. Дядя Костя и Енька вышли с нами за ворота. Мальчишки и девчонки стояли кучкой. Дядя Костя положил одну руку на Мишкино плечо, другую на мое и сказал:

— До свиданья, ребята. Вы были хорошими друзьями Жене. Мы вас будем помнить…

* * *

Я возвращаюсь с речки, не спеша иду по задумчивой вечерней улице. Вот и дом, где жила Енька. Где она теперь? Что с ней? Ничего не стоит узнать о ней. Но всякий раз я прохожу мимо.

1968

ЗИМНИЙ ДОЖДЬ

Ночью под Новый год пошел дождь. Он хлынул совсем неожиданно, зашуршал по шиферной крыше, защелкал по дощатым ставням окон. Дождь шел торопливо, и Марья услышала, как, захлебнувшись, поперхнулась водосточная труба. Этот клекот и разбудил ее. Она вспомнила о том, что так и не собралась сменить прогнувшийся лист шифера, и теперь вода стекает в это место и, собираясь, давит, гнет, пока не хлынет в узкую горловину трубы. «До весны, до тепла придется ждать», — подумала Марья, прислушиваясь к нежданному зимнему дождю. Она повернулась на бок, подоткнула от стены толстое, крупно стеганное одеяло и закрыла глаза. Дождь монотонно шумел, всхлипывали, падая с веток яблонь, тяжелые комья снега. Прерванный сон не возвращался. Наплывали одни на другие далекие, запрятанные где-то в глубине памяти, дни и события, и от них, притуманенных временем, начинало сладко ныть в груди и зарождалось щемящее чувство ожидания чего-то негаданно светлого, как в те невозвратные, вспоминаемые теперь, как во сне, девичьи годы.

Стоял июнь. После дождливой весны, поднявшей на лугах высоченные густые травы, входило в силу, наливалось упругим зноем лето. Это было семнадцатое лето Марьи, первое лето, когда взяли ее на сенокос. В казачьих станицах для парней и девчат первый выход с косарями — праздник, признание их совершеннолетия. С того самого дня человека начинают считать самостоятельным, вступившим в полную жизнь.

Сенокос тот запомнился Марье на всю жизнь. Больше таких жадных до работы дней не было. Косари поднимались со своих душистых травяных постелей со второй росой, и луг тотчас же заполняли визг остро наточенных кос, веселые голоса.

— Эгей, торопись, подкошу, как куропатку! — кричал какой-нибудь парень, похваляясь своей силой и сноровкой.

— Сам береги пятки, — отвечал ему идущий следом.

И так с шутками, смехом работали до солнца, пока жара не иступляла кос. Тогда казаки снимали рубахи и, усевшись в кружок под густым дубом на краю оврага, завтракали. После завтрака — короткий передых в холодке под копешкой или в зарослях дикого вишенника, а чаще всего у родника, на дне оврага. В это время молодежь сладко дремала, а кто постарше, точили, правили косы. И еще запомнился Марье тот год песнями. С наступлением темноты парни и девчата разводили у родника костер и пели. Пели про то, как поехал казак на чужбину, и о том, как родная мать провожала сына в Красную Армию. Иногда подпрягались к молодым старики, и тогда песни грустнели, становились тягучими, задумчивыми. А то вдруг, прервав песню, начинали прикидывать-пригадывать: что это за штука коммуния и к чему, к какой жизни приведет организованный в их хуторе минувшей зимою колхоз.

Яснее всего видится Марье одно воскресенье. Утром того дня было чисто, светло, но к полудню начал побрызгивать слепой дождик, и через полчаса небо заволоклось, обложилось тучами, хрипло зарокотало, и разразился непроглядный косой дождь. Все на лугу стало казаться косым, согнутым в одну сторону: и растрепанные деревья, и люди, с визгом и хохотом бегущие к своим шалашам, и даже копешки наметанного сена.

Марья сидела в крайнем от дороги шалаше, наматывая на ладонь распущенные черные косы, выжимая из них воду, изредка поглядывала, как светлые струи хлещут по потускневшему лугу. Вдруг сквозь этот ливень она разглядела, как кто-то, свернув с грейдера, сломя голову бежал к лесу, туда, где в ряд выстроились под дубами шалаши. Отодвинувшись в глубь своего укрытия, Марья с любопытством наблюдала за бегущим. Белобрысый, в клетчатой, прилипшей к телу рубахе, штанах, засученных выше колен, парень с ходу нырнул к ней в шалаш и, встретив ее восторженный взгляд, рассмеялся: