Зимний дождь - [17]

— Пойдем завтра за китушками? — предложил Мишка. — Верба уже цветет.

— Время уж, — согласился я, — скоро сев начнется. Наверно, снова на коровах будут пахать…

— Наша еще не отелилась, — сообщил Мишка, — на ней нельзя.

— Это как скажут, а то и на стельной, — возразил я, хотя понимал: такого не может быть. Если что случится, как же тогда жить Железняковым?

На плацу возле танка играла малышня. Повиснув животами на дуле, они пробовали повернуть башню. Я взглянул на них, и меня осенило:

— Мишк, а что, если на танке попробовать?

— Чего?

— Ну пахать… вместо коров.

— Он же негодный…

— Может, стрелять негодный, а пахать можно? — высказал я надежду.

— Нет, у него мотор неисправный. Я слыхал…

— Мишка, а если заменить мотор на тот, что у вас, от «катюши»?

— Не получится, то совсем другое, — объяснил он.

Мне казалось, что Мишка хитрит, ему просто жалко ту штуку, и я начал его убеждать:

— Чего ты боишься? Кресалом опять будем высекать огонь.

— Вот пристал! — обозлился Мишка. — Не понимаешь, так не говори. У танка двигатель внутреннего сгорания, а это просто динамо…

— Все равно, давай у председателя спросим, — предложил я. — Может, чего можно сделать? Из эмтээса, может, кто-нибудь наладит.

…Возвращаясь с горы, мы увидали в колхозном правлении огонек и направились туда. Буланкин сидел один. Придавив культей толстую тетрадь, левой рукой он выписывал из нее в блокнот какие-то цифры.

— Вы чего? — Кузьма Платонович резко поднял голову, и его правая изуродованная щека задергалась.

Мы рассказали про танк. Председатель покивал головой и улыбнулся:

— В грамотешке я, ребятки, не силен, — признался он, — но не думаю, чтоб солдаты бросили годный танк. Да и нельзя им пахать. Он же брюхом будет все топтать. — И опять улыбнулся. — Молодцы, что болеете душой о колхозе, но… — и председатель развел руками.

Весенняя пора быстротечна. Не успеет вербный цвет осыпаться на землю белым пухом, как припечет солнце, надолго установится жара, и закруглевшие яблоки в садах обольются легкой розовостью. Вольготная жизнь в эту пору у парнишек: сады еще редко кто караулит, а пресные яблоки можно есть с самой завязи. Набив медовками карманы, пацаны ватагами и по одному спешат на реку.

…Солнце свалилось на край неба, а на ивовом кукане болталось всего с десяток серушек. Вот-вот должен был начаться клев голавлей. Я сидел на обрыве за кустом краснотала, следил за поплавком. Поймать бы парочку голавлей и было бы на хорошее жарево. Не зря же ушел я в такую даль — за поворот реки, куда редко кто из родничковцев заглядывает. Но поплавок спокойно лежал на воде, и мне надоело на него глядеть. Я воткнул удилище и, сняв с себя тельняшку, спустился под яр постирать ее. Полоская тельняшку, я увидел вдруг краем глаза, как удилище качнулось. Обдираясь об кусты, цепляясь за вымытые из земли корни, я ринулся к удочке, рванул ее, и на траве заплясал громадный, чуть ли не до локтя, серебристый лещ. Он на лету сорвался с крючка, и я кинулся на рыбину животом, но в это мгновение лещ, изогнувшись, подпрыгнул и бултыхнулся в воду.

Я чуть не заревел от досады. И почему это самая крупная рыба всегда уходит? Ладно еще, когда срывается в воде, а тут с берега упустил! Я поднялся на ноги и стал вытирать с ушибленного живота грязь. Даже забыл про тельняшку. Вспомнив о ней, я поспешил к спуску и тут на стежке столкнулся с Енькой. От неожиданности Енька остановилась и чуть не выронила из рук ведерко.

— Ой, как напугал! — сказала она, приходя в себя.

— А ты чего тут? — спросил я грубовато. Было неловко стоять перед ней с грязным животом.

— Ходила за грибами, — Енька качнула в мою сторону ведерко. — Шла, шла и заблудилась. Спасибо реку увидала. — Немного помолчав, она сказала: — Ты не идешь домой? А то я и сейчас плохо знаю, где дорога…

— Чего тут знать-то. Пройдешь вон ту вербу и вправо, — указал я. — А вообще-то я тоже иду. Охолонусь лишь да удочку смотаю.

И о чем это люди разговаривают между собой? Тут вот идешь — и двух слов на ум не придет… Вдалеке показалась дорога.

— Вон лесная яблоня, ее всегда издали видно, приметь, — посоветовал я Еньке. — От нее как раз поворот к станице.

У яблони Енька остановилась, сорвала несколько маленьких твердых плодов и, раскусив, поморщилась.

— Сейчас они горькие, — заметил я. — Их только поздней осенью можно есть.

— Посмотри, гнездо какое большое! — Енька показала на макушку высокого дуба.

— Я знаю. Это коршуниное. Мы весной яйца у них сняли.

— Лазили на такую высоту? — удивилась Енька. — Страшно как…

— Прям… Хочешь я влезу на нашу колокольню?

Енька посерьезнела и, сдвинув длинные брови, спросила:

— Умнее ты ничего не мог придумать?

— А яблок хочешь? Медовок? Принести?..

Енька чуть смутилась:

— Принеси.

— Сейчас, будем идти мимо сада Исая, и я залезу.

— А если он выстрелит? — испугалась Енька.

— Не заметит, — уверил я.

Чтобы Енька не боялась, я рассказывал, как однажды днем мы впятером лазили на колхозный виноградник и как сторож стрелял в нас, а мы все-таки нарвали винограда. Рассказывая, я и сам уже верил, что это был дерзкий налет, хотя помню, что сорвать мы успели всего по кисти, и сторож стрелял всего один раз, да и то в воздух.