Зимний дождь - [20]

— Вот это выкупал он меня! — и добавил, протянув мокрую ладонь: — Ну, давай знакомиться. Меня Федором зовут.

Марья согласно кивнула головой и отодвинулась в угол шалаша. Парень искоса взглянул на нее и опять рассмеялся:

— Тебя что, громом оглушило? Или ты отроду немая? Как зовут-то тебя?

— Марья, — торопливо сглотнув подступивший к горлу ком, ответила она.

— Значит, косите… — кивнул Федор на мутнеющие за дождем копны. — Так вот, Марья, я буду у вас механиком. Чтобы не руками косить, а машинами. Одним словом, послан твои ручки-ножки беречь, — закончил он и, как маленькую, щелкнул по носу.

В то лето на земле творилось что-то необъяснимое: необычно синими стали ночи, как никогда раньше таинственно светили в небе яркие звезды, на вечерних зорях в терновниках соловьи высвистывали такие томительные переливы, словно все они разом посходили с ума. А какие в тот год были шумные, звонкие игрища, как голосисто пели на них гармошки! Теперь Марья приходила на поляну не только в субботние вечера, но и среди недели, в будни. Она не была первой плясуньей, не славилась особенно и голосом, но когда появлялась здесь, парни на минуту замолкали и как бы невзначай приглаживали чубы, одергивали на себе пиджаки. Едва ли не каждый из них напрашивался к ней в провожатые, только Марья возвращалась домой одна. Не потому, что много мнила о себе или была слишком гордой, просто ни к кому из парней не лежала у нее душа. Лишь иногда позволяла пройтись с ней до калитки Тихону, здоровенному парню, колхозному ковалю. С ним было спокойно, он не лез обниматься, не говорил про свои чувства, просто шагал рядом весь напружиненный, неловкий. Он не просил постоять с ним еще у ворот, только растерянно моргал да дергал кадыком, скрывая вздохи. Марье было чудно видеть, как здоровый парень теряется и краснеет перед ней. Вернувшись домой, она проходила в горницу и подолгу стояла перед зеркалом, перебросив через плечо тугую косу, разглядывала свое чуть удлиненное лицо, и сочные губы ее счастливо улыбались.

Однажды, придя на игрища, она увидела там механика. Он тоже заметил Марью и, перехватив ее взгляд, шагнул к ней. Испугалась ли она, или еще что, но сердце вдруг екнуло и гулко заколотилось. Марья тряхнула косой и, словно не видя механика, быстро подошла к Тихону.

— Тиша, пойдем прогуляемся.

Они пошли вдоль улицы, Тихон чаще обычного спотыкался, и, когда поравнялись с его двором, он вдруг перегнулся через плетень, сломал с яблони ветку, унизанную спеющим анисом, и подал Марье. И хотя скоро они вернулись назад на поляну, и домой она ушла в тот вечер одна, с того вечера Тихона словно подменили. Исчезла с его лица угрюмость, и когда он, встречаясь с Марьей, глядел на нее, тихая улыбка светилась на его скуластом лице. Но по-прежнему он был молчалив, и также робел, если случалось им оставаться вдвоем. Правда, так редко было, потому что Федор постоянно оказывался рядом: то подойдет расспросит о сенокосе, то расскажет что-нибудь из городской жизни и всякий раз, как бы ненароком, отметит, какие у нее красивые косы, или скажет, что глаза у Марьи необыкновенные.

Первое время Марья дичилась приезжего человека, избегала его ухаживаний. Мать, прослыхав, что за дочкой ухлестывает механик, говорила: «В своем хуторе за дурака выйдешь, а из соседнего — за нагольного». Дочь соглашалась с материнскими доводами, но отчего-то Федор все снился и снился ей. Сперва Марья позволяла механику провожать ее только до ворот, позже стали уходить до последнего двора, за которым начиналась степь. А одной летней ночью Марья и Федор вышли за хутор, и незрячая тропка все вела и вела их дальше, от жидких огоньков в окнах хат, от людского говора на каршах. Степь манила своей нескончаемостью, своей широкой вольностью. Она не заметила, как остался позади хутор, как вошли они в высокие зреющие хлеба. Теплый ветер зашелестел колосьями, нанес удушающий запах ржаной пыльцы, и от этого густого, заполнившего всю степь запаха затуманило голову Марьи.

В хутор их позвали вторые петухи. Они возвращались немыми улицами тихие, молчаливые. Когда дошли до Марьиной калитки, она уткнулась лицом в плетень и заплакала. Федор оборвал ее грубовато:

— Нечего мокроту разводить. Завтра сватов зашлю. Ну слышишь, что ль, перестань!

Свадьбу играли на ильин день. Хоть и не свадебное было время, да что оставалось делать. Мать поняла, что перечить тут бесполезно, а может, уж и поздно. Гульба была не дюже шумной, гостей пригласили немного, только своих родных. Для шума-то большой достаток нужен, а откуда он у матери Марьи, вдовы? Да и жених гол как сокол, даже свадебный подарок не смог купить. Когда гости начали класть на блюдо, сунул он Марье украдкой из кулака десятирублевую облигацию. Может, еще и оттого не было веселья, что мать Федора сидела молчаливая, угрюмая, будто подневольно она здесь, по великой нужде. Прослыхала она, что сваха не слишком рада зятю. Знал это и жених, но особенно не убивался: жить-то ему с Марьей, а не с матерью ее. Как бы ни было, отпраздновали, и пришлось жить в доме Марьи. Зажили дружно, оба работали: Федор машины налаживал, Марью правление колхоза на молочную ферму определило. Худо-бедно, кусок хлеба в доме всегда был. Главное, ничто лад в семье не нарушало. Правда, как-то ночью принес Федор на горбу полмешка озадков. Утром сказал матери: