Зимний дождь - [21]

— Я вчера отходов зерновых достал, в кладовку поставил, а то с травки одной куры не особо занесутся.

Аграфена Кузьминична испуганно посмотрела на зятя и сказала, вытирая концом платка сразу пересохшие губы:

— Не надо бы, Федюша…

— Все тянут, а я что? — огрызнулся он. — Да и мусор ведь там. Не зерно.

— Все — пусть, а тебе не надо, — настойчиво попросила Марья.

А в общем-то, ничего не было в этом доме такого, что могло обидеть Федора, ни ссор, ни упреков. Но все равно он то и дело заговаривал про собственный угол, облюбовал у самых левад место, привез туда досок, поставил стропила. Годовщину свадьбы они отмечали уже в своей саманной хатенке, крытой чаканом…

Теплая была хата, не то что эта, где теперь Марья доживает в одиночестве свой бабий век. Вот и щелей нет, и рамы в окнах двойные, а зябко ей в этих стенах. Особенно, если идут дожди. В непроглядные осенние ночи задумается иногда Марья, и многое перед глазами ее проплывает. Зимой реже, но все равно нет-нет да и всколыхнутся и пойдут перед глазами годы, как водяные круги. Ох-хо-хо, старость проклятая настает, сомкнула глаза на полчаса и выспалась. Еще этот дождь непутевый! Лезут в голову всякие мысли, бередят душу. Старая хата вспомнилась: теплая хата была. С упокойницей матерью из самана лепили. С Федором чакан на озере жали. Нынешнюю-то колхозные плотники поставили, ей лишь помазать да побелить пришлось. Хорошая хата была. Там Егорка родился. И Миша тоже. Чего это так долго они не пишут о себе? Миша-то далеко, а Горка, может, еще на праздник на день какой нагрянет. Должен бы, давно не приезжал. Не догадалась с вечера блинов затеять, любит он их. Лицом Горка весь в Федора, вылитый отец. Перепугался-то как он, когда горела старая хата. Думала, заикаться станет… Страшная хата. Одна зола от нее осталась. А теперь уж и золы нет на том месте, разнесли ветры.

Не уснуть больше нынче Марье. Не зажигая лампы, она ощупью отыскала на грядушке стула юбку, вязаную кофточку, нашарила под кроватью высокие резиновые сапоги, не торопясь, оделась и вышла на крыльцо. Сырой пронзительный ветер ударил в распахнутые двери чулана, крупные капли воды обожгли лицо. Марья постояла, чутко вслушиваясь в предрассветную тишину. Ни звука. Осторожно, бочком, чтобы не поскользнуться на мокрой гололеди, спустилась с крыльца и направилась к воротам. Выглянула на улицу, на нахохлившиеся дома: ни в одном окне не светился огонь, ни из одной печной трубы не шел дым. Значит, еще совсем рано. Но ложиться в постель, да еще в остывшую, ей не захотелось, и, шурша снежной жижей, Марья пошла в катух за нарубленными еще с осени дровами. В хате, гокнув поленьями об пол, стряхнула с фуфайки налипшие опилки, зажгла лампу, поставила ее на припечек и принялась растапливать печь. Дрова занялись быстро, сухо затрещали, и Марья опять подумала о том, что, может, и вправду Егор появится в новогодние праздники; первая примета: если долго не подает о себе вестей, значит, собирается приехать сам. Она сходила с лампой в чулан, всыпала в обливной чугун три совка муки и, возвратись в хату, начала затевать блины. Скалка в руке Марьи закружила в тягучем месиве, застучала о края чугуна. Огонь, набрав силу, гудел, и Марья заторопилась, заволновалась, словно в самом деле вот-вот, с минуты на минуту, сынок ее переступит порог. Дымящиеся румяные блины один на другой стали ложиться в большую с отбитым краем тарелку. Марья наливала в сковороду до тех пор, пока половник не скребанул по оголившемуся дну чугунка. Она накрыла тарелку с блинами перевернутой вверх дном чашкой, поставила их на загнетку и, присев на табуретку, стала глядеть, как остепеняется, утихает недавно гудевшее пламя и жаркие угли, темнея, рассыпаются золой.

…Серая, еще не успевшая остыть до конца зола улита водой, перемешана с битым оконным стеклом, обгорелыми досками, осколками горшков, истлевшими кусками материи — все, что осталось от старой хаты Марьи. В полночь, когда дети и мать уснули, Марья крадучись выскользнула из дверей и побежала на пепелище. Встав на колени, она горсть за горстью ощупывала, процеживала сквозь пальцы мокрую липкую золу. Битое стекло, доски, черепки горшков… Если под руку попадало длинное полено или кусок несгоревшей тряпки, Марья вздрагивала, но тут же, разглядев что это, откидывала в сторону и опять горсть за горстью просеивала меж пальцев золу. И так почти до самого рассвета.

Несколько ночей после пожара Марья почти не спала, лежала с открытыми глазами, прислушивалась, не раздастся ли осторожный стук в окно, а то выходила к воротам и стояла часами, не зная, остался ли жив тот, кого ждала. Аграфена Кузьминична заметила эти ночные отлучки дочери, и однажды, услышав, как та вернулась со двора, пристыдила ее:

— Кого ты, Марья, все караулишь? И так уж до какого срама дошла — привезла с окопов найдака. Муж законный голову под пули подставляет, а она…

Марья укрылась с головой, захватила ртом угол подушки, чтоб не вырвались рыдания, и думала, и не знала, легче ли станет матери, если рассказать ей правду. Какая измена более постыдна?

…Стук в окно кольнул в сердце Марьи, она вздрогнула, но тут же опомнилась, пришла в себя.