Жук золотой - [33]

Еще там струился родник, выбиваясь из скалы. С хрустальной водой, от одного глотка которой ломило зубы.

Не знаю, есть ли в настоящем раю такие родники?

Топал кирзовыми сапожищами Упырь, в такт хлопал Аид – Борис Моисеевич. Его черные, на выкате, глаза становились влажными. Наконец, не выдержав, бухгалтер вступал в круг. «Цыганочка» в его исполнении была похожа на еврейский танец «Семь-сорок». Аид в жару и в холод носил неизменную жилетку. Он полагал, что интеллигентская вещь с атласными вставками на груди выделяет его в толпе зэков, людей приземленных и грубых. Характерным жестом Борис Моисеевич просовывал большие пальцы под атлас жилетки на груди, растопырив пятерню. Отчасти жест Аида напоминал вождя в картине «Ленин в октябре». Фильм, в воспитательных целях, крутили по зонам. Зэки узнавали в Рабиновиче Ленина и, довольные, хохотали. Танцевал Борис Моисеевич по-еврейски – враскачку, с пятки на носок.

Взвизгивал от удовольствия Шаха. Елизарыч все быстрее и быстрее перебирал струны. Жора дергал плечами и хмурил брови. Все-таки он не мог простить Зинке выбитой фиксы.

Стихи и «Цыганочка». О, прозвучал еще не весь набор! Концерт в тайге продолжался. Наступал звездный час Жоры. Правда, его нужно было уговаривать. Упырь что-то жарко шептал на ухо трубачу. Жора деланно кривил губы. Елизарыч просительно касался плеча музыканта и подмигивал. Жора ждал последнего слова Пузыревского. Пузыревский говорил: «Сыграйте, Георгий Дмитриевич!»

Всех своих зэков Пузыревский называл на «вы» и по имени-отчеству. Даже Шаху, который прислуживал Адику, – он стирал ему майки, трусы и портянки. Шаху звали, как и меня, Александр Иванович. Поэтому я запомнил.

Жора между тем доставал из потертого футляра трубу и уходил от стола на близкий пригорок. Он как бы отделялся от нас. Может, и играл он не для нас. Для голубого неба, для тайги, подступившей зеленым занавесом к обрывистому берегу протоки, для выщербленных ветром, дождями и солнцем скал, через уступы которых поблескивал излукой Амур.

О чем была его музыка?

Я не знаю.

Высокая, как небо, и чистая, как вода в ручьях, по которым я таскал в пробирках пробы золота, мелодия всех нас делала людьми. Как мне казалось.

На самом деле Жора, как всякий ворюга-щипач, был человеком с вертлявым характером. Но за его музыку ему можно было все простить.

Расправлялись складки на угрюмых лицах зэков. Светлели их глаза. Долго, не отрываясь, смотрел вдаль Елизарыч. Что-то он видел там такое, чего мы увидеть не могли.

И плакал от музыки, уронив голову на руки, Димон-ботаник, жених моей рыжей бестии, моей любимой, от одного взгляда которой у меня тряслись колени и возникала тяжесть внизу живота.

Мне кажется, он плакал от счастья. От того, что у него такая невеста. И скоро она станет его женой. Она сводит с ума всех мужчин.

Он плакал от любимого им сейчас окружения. От суровых, но таких прекрасных лиц шурфовиков-зэков. Ведь они настоящие, ведь правда?! Ведь они просты и благородны?!

И от моих стихов, по сути признания в любви его невесте, он, как мне кажется, плакал тоже.

А может, все гораздо проще и низменней.

Он плакал от одеколона-«тройника» и от бражки ядовито-голубого цвета, замешанной на ягоде-голубице. Кружкой бражки его потихоньку ото всех угостила благодарная роженица – Танька-повариха. Ведь он принял ее сына.

Между тем «полировать» одеколон «Тройной» брагой местного розлива, даже если производители целебного напитка большие профессионалы, в нашем обществе бродяг, геологов, пилорамщиков, чокеровщиков, а также и рыбаков с охотниками считалось дурным тоном. Не комильфо. О печальных результатах подобного микса в нашем интернате знали даже пятиклассники. Но Дима не воспитывался в интернате. И его отец, кажется, был профессором в Иркутском университете.

Лично я из кружки, предложенной Елизарычем, одеколона лишь отхлебнул. Ведь я решил сегодня стать взрослым, по-настоящему. Я знал, что мне надо готовиться к вечернему…

Ну, вот к чему «вечернему» мне надо было готовиться?!

Уговорю. Уболтаю стихами. Исцелую допьяна… Ну, не знаю – упою Танькиной фиолетовой бражкой! Я знал, где повариха прячет заветную бадейку. Сегодня, в день шестнадцатилетия, моя любимая станет моей!

И пьяный Димон был мне как бы на руку.

Вот как я думал. Подловато. Но ничего не мог с собою поделать.

А день между тем клонился к закату.

Мы с Зинаидой отвели Диму в палатку и уложили спать.

Зина заботливо сняла очки с толстыми стеклами с его блаженно улыбающегося лица. Вот, спрашивается, за что она любила такого ботаника, не умеющего толком развести костра? Она, одним ударом уложившая Жору в багульник! Она, выстрелом по-македонски – с бедра, из обыкновенной двустволки, дырявившая «влет» кепки и капроновые, в мелкую сеточку, шляпы ее поклонников!

«Чего он так? – шепотом, чтобы не разбудить Дмитрия, спросил я Зину. – Ведь, как-никак, на флоте служил! Мог бы научиться водку пить».

«Они там, в штабе, карты составляли и лоции, – ответили Зина, – моря в глаза не видели!»

Как будто штабисты-картографы не пьют водку и не ласкают женщин. Совершенно некстати мне вспомнилась матерщинная частушка, которую специально для меня пел Упырь. Он знал, что я мечтаю стать моряком: «Не любите, девки, море, а любите моряков! Моряки та-та-та стоя, у скалистых берегов».