Жук золотой - [33]
Еще там струился родник, выбиваясь из скалы. С хрустальной водой, от одного глотка которой ломило зубы.
Не знаю, есть ли в настоящем раю такие родники?
Топал кирзовыми сапожищами Упырь, в такт хлопал Аид – Борис Моисеевич. Его черные, на выкате, глаза становились влажными. Наконец, не выдержав, бухгалтер вступал в круг. «Цыганочка» в его исполнении была похожа на еврейский танец «Семь-сорок». Аид в жару и в холод носил неизменную жилетку. Он полагал, что интеллигентская вещь с атласными вставками на груди выделяет его в толпе зэков, людей приземленных и грубых. Характерным жестом Борис Моисеевич просовывал большие пальцы под атлас жилетки на груди, растопырив пятерню. Отчасти жест Аида напоминал вождя в картине «Ленин в октябре». Фильм, в воспитательных целях, крутили по зонам. Зэки узнавали в Рабиновиче Ленина и, довольные, хохотали. Танцевал Борис Моисеевич по-еврейски – враскачку, с пятки на носок.
Взвизгивал от удовольствия Шаха. Елизарыч все быстрее и быстрее перебирал струны. Жора дергал плечами и хмурил брови. Все-таки он не мог простить Зинке выбитой фиксы.
Стихи и «Цыганочка». О, прозвучал еще не весь набор! Концерт в тайге продолжался. Наступал звездный час Жоры. Правда, его нужно было уговаривать. Упырь что-то жарко шептал на ухо трубачу. Жора деланно кривил губы. Елизарыч просительно касался плеча музыканта и подмигивал. Жора ждал последнего слова Пузыревского. Пузыревский говорил: «Сыграйте, Георгий Дмитриевич!»
Всех своих зэков Пузыревский называл на «вы» и по имени-отчеству. Даже Шаху, который прислуживал Адику, – он стирал ему майки, трусы и портянки. Шаху звали, как и меня, Александр Иванович. Поэтому я запомнил.
Жора между тем доставал из потертого футляра трубу и уходил от стола на близкий пригорок. Он как бы отделялся от нас. Может, и играл он не для нас. Для голубого неба, для тайги, подступившей зеленым занавесом к обрывистому берегу протоки, для выщербленных ветром, дождями и солнцем скал, через уступы которых поблескивал излукой Амур.
О чем была его музыка?
Я не знаю.
Высокая, как небо, и чистая, как вода в ручьях, по которым я таскал в пробирках пробы золота, мелодия всех нас делала людьми. Как мне казалось.
На самом деле Жора, как всякий ворюга-щипач, был человеком с вертлявым характером. Но за его музыку ему можно было все простить.
Расправлялись складки на угрюмых лицах зэков. Светлели их глаза. Долго, не отрываясь, смотрел вдаль Елизарыч. Что-то он видел там такое, чего мы увидеть не могли.
И плакал от музыки, уронив голову на руки, Димон-ботаник, жених моей рыжей бестии, моей любимой, от одного взгляда которой у меня тряслись колени и возникала тяжесть внизу живота.
Мне кажется, он плакал от счастья. От того, что у него такая невеста. И скоро она станет его женой. Она сводит с ума всех мужчин.
Он плакал от любимого им сейчас окружения. От суровых, но таких прекрасных лиц шурфовиков-зэков. Ведь они настоящие, ведь правда?! Ведь они просты и благородны?!
И от моих стихов, по сути признания в любви его невесте, он, как мне кажется, плакал тоже.
А может, все гораздо проще и низменней.
Он плакал от одеколона-«тройника» и от бражки ядовито-голубого цвета, замешанной на ягоде-голубице. Кружкой бражки его потихоньку ото всех угостила благодарная роженица – Танька-повариха. Ведь он принял ее сына.
Между тем «полировать» одеколон «Тройной» брагой местного розлива, даже если производители целебного напитка большие профессионалы, в нашем обществе бродяг, геологов, пилорамщиков, чокеровщиков, а также и рыбаков с охотниками считалось дурным тоном. Не комильфо. О печальных результатах подобного микса в нашем интернате знали даже пятиклассники. Но Дима не воспитывался в интернате. И его отец, кажется, был профессором в Иркутском университете.
Лично я из кружки, предложенной Елизарычем, одеколона лишь отхлебнул. Ведь я решил сегодня стать взрослым, по-настоящему. Я знал, что мне надо готовиться к вечернему…
Ну, вот к чему «вечернему» мне надо было готовиться?!
Уговорю. Уболтаю стихами. Исцелую допьяна… Ну, не знаю – упою Танькиной фиолетовой бражкой! Я знал, где повариха прячет заветную бадейку. Сегодня, в день шестнадцатилетия, моя любимая станет моей!
И пьяный Димон был мне как бы на руку.
Вот как я думал. Подловато. Но ничего не мог с собою поделать.
А день между тем клонился к закату.
Мы с Зинаидой отвели Диму в палатку и уложили спать.
Зина заботливо сняла очки с толстыми стеклами с его блаженно улыбающегося лица. Вот, спрашивается, за что она любила такого ботаника, не умеющего толком развести костра? Она, одним ударом уложившая Жору в багульник! Она, выстрелом по-македонски – с бедра, из обыкновенной двустволки, дырявившая «влет» кепки и капроновые, в мелкую сеточку, шляпы ее поклонников!
«Чего он так? – шепотом, чтобы не разбудить Дмитрия, спросил я Зину. – Ведь, как-никак, на флоте служил! Мог бы научиться водку пить».
«Они там, в штабе, карты составляли и лоции, – ответили Зина, – моря в глаза не видели!»
Как будто штабисты-картографы не пьют водку и не ласкают женщин. Совершенно некстати мне вспомнилась матерщинная частушка, которую специально для меня пел Упырь. Он знал, что я мечтаю стать моряком: «Не любите, девки, море, а любите моряков! Моряки та-та-та стоя, у скалистых берегов».
Две повести московского прозаика Александра Куприянова «Таймери» и «О! Как ты дерзок, Автандил!», представленные в этой книге, можно, пожалуй, назвать притчевыми. При внешней простоте изложения и ясности сюжета, глубинные мотивы, управляющие персонажами, ведут к библейским, то есть по сути общечеловеческим ценностям. В повести «Таймери», впервые опубликованной в 2015 году и вызвавшей интерес у читателей, разочаровавшийся в жизни олигарх, развлечения ради отправляется со своей возлюбленной и сыном-подростком на таежную речку, где вступает в смертельное противостояние с семьей рыб-тайменей.
«Истопник» – книга необычная. Как и другие произведения Куприянова, она повествует о событиях, которые были на самом деле. Но вместе с тем ее персонажи существуют в каком-то ином, фантасмагорическом пространстве, встречаются с теми, с кем в принципе встретиться не могли. Одна из строек ГУЛАГа – Дуссе-Алиньский туннель на трассе БАМа – аллегория, метафора не состоявшейся любви, но предтеча её, ожидание любви, необходимость любви – любви, сподвигающей к жизни… С одной стороны скалы туннель копают заключенные мужского лагеря, с другой – женского.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.