Жозефина. Книга 1. Виконтесса, гражданка, генеральша - [42]
Каролина в самом деле не умела ни читать, ни писать, а ведь ей было уже пятнадцать!
Еще одна ночь любви втроем — с Фортюне.
Утром, 11, в пятницу, Бонапарт почти не выходит из маленькой гостиной. Склонившись над картой Альп, разложенной на круглом столе, он изучает театр предстоящей кампании. Он ведь сегодня вечером отбывает в Ниццу к своей армии. Медовый месяц не продлился и двух суток! Время от времени в комнату входит Жозефина. Муж обнимает ее, но, как это ни удивительно, тут же выпроваживает:
— Терпение, дружок, — кричит он ей вслед. — Мы успеем заняться любовью и после победы.
Какой он «за-а-бавный»!
Вечером в конце аллейки останавливается почтовая карета, где уже сидят Жюно и Шове, интендант Итальянской армии. Бонапарт вырывается из объятий жены, требуя, чтобы она обещала вскорости приехать к нему. Она — само собой — обещает, но сменить Париж на походную жизнь кажется ей замыслом безумца. Последний поцелуй, и карета покидает улицу Шантрен.
Роза провожает ее взглядом.
Что сулит завтрашний день? Не пожелала ли Директория просто-напросто отделаться от Бонапарта? И не авантюра ли вся эта итальянская кампания? Разве Моро и Журдан, генералы, доказавшие свой талант, не топчутся на месте во главе Рейнской армии? А ее муж, этот генерал из передней, генерал из алькова, этот «карапуз с растрепанными волосами» собирается напасть на Австрийскую империю и Пьемонт с 37 000 оборванцев, не получающих жалованья, изголодавшихся и обутых в башмаки, сплетенные из соломы!
Проезжая через Шатийон-сюр-Сен, Бонапарт посылает жене доверенность на получение различных причитающихся ему сумм — 70 луи и 15 000 ассигнатов. На следующий день вечером, добравшись до деревни Шансо в двенадцати лье от Шатийона, он пишет ей, чтобы поделиться своими горестями. Он адресует это послание «гражданке Богарне». Уж не боится ли он, что почтальон не найдет дом «гражданки Бонапарт»?[113] Каждый оборот колеса, уносящий его вдаль от сладостной Жозефины, каждое мгновение, которое разделяет их все больше, лишают его сил. Мыслями он не может оторваться от нее. Он представляет себе, как она грустит, и сердце его разрывается; он воображает ее веселой, «развлекающейся с друзьями», упрекает ее, что она уже забыла прощание с ним:
«Ах, не будь весела, будь немножко меланхолична. Но смотри, пусть твоя душа не поддается печали, равно как твое прекрасное тело — недугам».
Разумеется, она не страдает. На другой день после его отъезда она уже села ему писать. Однако закончила письмо лишь на пятый день и в письме все время «выкала» ему. Получив ее послание, Бонапарт взорвался:
«Ты обращаешься ко мне на „вы“! Сама ты „вы“! Как ты могла написать мне такое письмо, злая! Как оно холодно! И потом, с 2 3 по 2 6 прошло четыре дня. Что же ты делала такого, что помешало тебе написать мужу? Ах, друг мой, это „вы“ и четыре дня заставляют меня сожалеть о моем былом безразличии. Горе тому, кто явился причиной этого! Вы! Вы! Что же скажешь ты мне через две недели? Душа моя печальна, сердце порабощено, воображение рисует мне страшные картины. Ты уже меньше любишь меня. Ты скоро утешишься. В один прекрасный день ты разлюбишь меня. Скажи мне об этом. Я буду, по крайней мере, знать, что заслужил свое несчастье. Прощай, жена, мука, счастье, надежда и душа моей жизни, которую я люблю, которой боюсь, которая вселяет в меня нежные чувства, призывающие меня повиноваться Природе и толкающие на неистовые поступки, столь же вулканические, как гром небесный. Я прошу у тебя не вечной любви, не верности, а только правды, безграничной откровенности. День, когда ты скажешь: „Люблю тебя меньше“, станет последним днем моей любви и жизни…
P. S. Целуй детей, о которых ты ничего не говоришь. А ведь это, черт возьми, наполовину удлинило бы твои письма, и визитеры не имели бы удовольствия видеть тебя в десять утра. Женщина!!!»
Три восклицательных знака процарапали бумагу. А что же он сам? Угодно ли ей знать, какой пыл таится у него в сердце? Силу его раскаленной любви? И тут следует великолепное признание:
«У меня не было дня, когда бы я не думал о тебе. Не было ночи, когда бы я не сжимал тебя в объятиях. Я ни разу не выпил чаю, не прокляв при этом славу и честолюбие, обрекающие меня на разлуку с душой моей жизни. В гуще дел, во главе войск, в лагере — всюду моя обворожительная Жозефина одна царит в моем сердце, занимает мой ум, поглощает мои мысли. Если я и удаляюсь от тебя с быстротой течения в Роне, то лишь затем, чтобы поскорей свидеться с тобой. Если глубокой ночью я просыпаюсь и сажусь за работу, то лишь потому, что это может на несколько дней ускорить приезд моей нежной подруги».
Ее приезд? Она об этом и не думает. Но поскольку он упрекает ее за холодное письмо, она набрасывает для него несколько пламенных, подлинно написанных кровью и, несомненно, эротических строк[114]. Он ошеломлен ими:
«Неужели, моя очаровательная подруга, ты и дальше будешь писать мне в таких же выражениях? Или ты находишь мое положение недостаточно мучительным и стремишься усугубить мои терзания, сильней уязвить мою душу? Какой слог! Какие чувства ты испытываешь! Они пламенны, они обжигают мое бедное сердце!»
