Жизнеописание строптивого бухарца - [14]

Память рода волновала не только его, часто в воскресные дни семья садилась кругом на коврике во дворе, чтобы поделиться сновидениями, собирались стихийно, первой, например, садилась бабушка и окликала Амона:

— Ну–ка, расскажи, что тебе снилось? — И на зов ее прибегал не только Амон, мать и отец выходили из комнат, оставив дела, как будто приглашали их на семейный ритуал, — желание высказаться, освободиться, послушать, — и словно от искусного начала и конца этого ритуала зависело благополучие в семье.

Отец рассказывал, как он просыпался не раз ночью, убегая от тягостного сна, но стоило ему снова заснуть, как сновидения продолжались с прерванной картины, а видел он, как убивали его предка и что насильником, вне сомнения, был родственник убитого, ибо через человека чужого не передалась бы ему эта далекая тайна, и вот теперь вдруг, через столько лет, увиденная убийцей картина ожила во сне отца, чтобы стал он свидетелем.

— Как будто моя совесть должна отвечать за то, что было в нашем роду до меня, — прибавил отец, и никто не стал его утешать, принимая вызов рода как должное.

Бабушке же снилась более мирная картина: девочка среди скал ищет пропавшую овцу, а с крыши дома наблюдает за ней ее отец, почему–то размахивает шестом с конским хвостом на конце. И, рассказывая это, бабушка даже всплакнула, ибо была уверена, что девочка эта ее мама и случилось это в те годы, когда самой бабушки еще не было на свете.

— Странно, — сказала она, — все равно ведь каждый живет по–своему, учась на собственных ошибках, а опыт рода остается в стороне, как нечто мертвое и ненужное. Он приходит лишь в сон, и ничего оттуда нельзя взять. Живи я в деревне, ведь у меня тоже могла бы пропасть овца и я тоже, как мать, искала бы ее, хотя то, что я увидела из ее жизни, должно меня научить осторожности… Видно, у каждого овца пропадает по–разному…

— Серо и скучно было бы так жить, — согласился с ней отец, — если бы все шагали по одним и тем же следам. Каждый хочет пробираться через новое и тайное, а это и есть его судьба.

Чувствовал он по лицам взрослых, что невинный разговор их, начавшийся со сновидений, закончился не очень приятно, — вот поэтому–то никто не поддержал отца, а он, видимо, рад был этому, ибо едва все умолкли, как отец, не вставая с места, потянулся к кровати — под ней, закрытая подушкой, лежала прохладная дыня, отец озорно присвистнул, подбрасывая ее и ловя на лету.

Бабушка не любила дыню, принесли ей поднос с персиками, с красной, чуть треснувшей кожурой, из которой в нетерпении выступали капли сока столь ароматного, что вкус его чувствовался во рту еще задолго до первого укуса.

Как будто зная точный час этого пиршества, всегда в воскресенье приходил какой–нибудь гость, и все вставали, приглашая его на фруктовый завтрак.

— Благословенно, благословенно, — говорил гость, кланяясь всем. И все тоже кланялись ему, не замечая великодушно комизма: ведь когда пятеро кланяются одному, то этот один должен чувствовать себя по меньшей мере принцем. Но это был не принц, просто робкий сосед заглянул к ним в свободный день, узнать, все ли благополучно здесь, чтобы потом передать добрую весть дальше, всей улице, ибо считалось непристойным самим заявлять всем о собственном благополучии, — для этого и приходил человек, которого звали все «соглядатай».

Этим словом обычно награждают следящего за чем–то тайно и помышляющего зло, но приходящий сосед, хотя он тоже действовал тайно, все же был в отличие от того, зловредного соглядатая добродушным соглядатаем.

Спрашивать открыто, все ли у вас дома хорошо, недостойно, словно благополучие, узнанное и названное, может быть украдено, — и посему все должно храниться в тайне. Вот эту тайну и должен был выведать добродушный соглядатай, но не во вред дому, скорее на пользу, чтобы все порадовались.

Те, к кому он приходил, прекрасно знали, зачем он постучался, соглядатай же тоже чувствовал свою цель разгаданной, но все же и гость и хозяева делали вид, что им ничего не известно о намерениях друг друга, притворялись, и все, что они делали потом, было похоже на хитрую игру.

После первых приветствий соглядатай переходил на «птичий язык» — как называла это бабушка, — чтобы через собственные жалобы выведать тайну благополучия.

— Утром я еле поднялся, — жаловался соглядатай на боли в пояснице, — все же возраст, и уже думал, что не дойду до ваших ворот.

После чего бабушка старалась внушить ему обратное:

— Да нет, вы прекрасно выглядите… Не то что я, не могла вчера весь день стоять на ногах — голова кружилась…

— В вашем возрасте грешно жаловаться, мне без малого восемьдесят, — отвечал добродушный соглядатай. — Посмотрите, как дрожат мои руки, и щеки совсем обвисли, и глаза потеряли блеск, а без света они желтеют, слепнут. — И показывал руки, щеки, пододвигался поближе к бабушке, чтобы та заглянула в его глаза.

И эти его жалобы–уловки бабушка должна была сразу же отвергнуть, ссылаясь в ответ на свое неважное состояние, недомогание и болезни, а соглядатай слушал, с удовольствием попивая чай, и лицо его все больше светлело от узнанных вестей, ибо, если бы в доме было наоборот — неблагополучно, ответы бабушки должны были быть противоположными, она обязана была отвечать не жалобой на его жалобы, а говорить примерно следующее: