Жизнеописание строптивого бухарца - [15]

— А вы пробовали приложить на глаза змеиную шкурку? В прошлую весну, когда я увидела, как желтеют мои глаза, я месяц перед сном прикладывала к глазам свежие шкурки от только что полинявшей змеи — и все прошло. А поясницу я лечила травой, мелко рубила, перемешивала с горчицей и обвязывалась. Не пробовали?

— Мне уже советовали. Надо попробовать, — отвечал соглядатай, понимая по такому ее ответу, что в доме что–то неладно, а его фраза «мне уже советовали», сказанная для успокоения, должна была означать, что и у других не все благополучно, такова жизнь, надо крепиться…

Душан еще не разбирался во всех тонкостях их птичьего языка, зато он понимал другое — двор принял к себе вовнутрь гостя.

Двор жил в своем пространстве, привыкнув к их семье и находясь с ними в сговоре. У соглядатая же, хотя он и был добродушным, такого сговора со двором не было, и он приходил сюда на время и всячески давал двору понять, что он здесь гость, выведает тайну и уйдет, не прикасаясь ни к олеандру, ни к кувшину в нише, не станет расхаживать долго по палисаднику, не тронет кровать, пытаясь сдвинуть ее с места.

Гость просовывал голову в ворота и ждал неподвижно, пока его не заметят и не пригласят, — бабушка вставала с места, и гость кланялся, быстрыми шажками проходил потом под виноградником, прикрыв левую щеку ладонью, словно боясь, что комната отца хмуро глянет на него и осудит, а правую половину лица он держал открытой, чтобы хозяева увидели на ней робость и улыбку.

Поднявшись затем на верхнюю площадку, где все стоя встречали гостя, он повторял громко, глядя по очереди каждому в лицо: «Благословенно, благословенно», как будто высшей радостью для него было узнать всех и удостовериться в их присутствии на свете.

— Мир и вам, — отвечали гостю, а он садился на коврик и впервые безбоязненно оглядывал двор, словно желал увидеть: двор понял по его жестам и словам, что он здесь всего лишь временный гость.

Чтобы поддержать гостя перед двором и чтобы самим как–то смилостивить двор, давая ему понять, что соглядатай не собирается оставаться здесь дольше получаса, сразу же заваривали свежий чай, даже если гость пришел как раз в момент чаепития, — и красный чайник в горошек, проносимый из кухни через двор к гостю, и был тем знаком, который хозяева подавали двору для его успокоения.

Желтый сахар в кристаллах на блюдце: «Усладите свой язык» — тоже был знаком и входил в ритуал гостеприимства.

Усладив язык желтым сахаром, соглядатай начинал затем эту свою игру, чтобы выведать тайну благополучия, и хозяева подыгрывали ему, жалуясь на сон, на аппетит, на несуществующие болезни, а двор, впустивший ненадолго чужого, молчаливо внимал, словно был самым большим ревнивцем и первый беспощадно покарал бы за нарушение законов игры, ибо считал себя дающим здоровье, благополучие, охранителем семьи и рода. И так до тех пор, пока хозяева не провожали гостя к воротам, с лика двора тогда снималось напряжение, и двор снова был заботлив.

За воротами, куда провожали соглядатая, начинался странный мир улицы, несговорчивый, немного жестокий, не такой, как двор, признавший его своим, — с миром этим нельзя было вступить в сговор для тайной дружбы, он отвергал любое посягательство, не принимая ни улыбок, ни доброжелательного вида Душана, стоящего возле ворот. Он пускал в свой длинный и пыльный коридор всякого, знойный и высокомерный, предоставлял всякого самому себе, давая понять, что никто не должен рассчитывать на его снисхождение и теплоту. И наверное, поэтому никто не сидел на улице возле своих ворот, отдыхая, никто не стоял более минуты — встретятся знакомые, обменяются приветствиями и разойдутся, спешат в свои дворы; заедет сюда по ошибке машина, остановится посередине улицы и спешит задом уйти, ибо улица, где стоял их дом, была тупиком — длинный коридор между белыми стенами, глухими и без окон, где через каждые пять шагов стоят ворота — вход во дворы.

Один конец улицы был закрыт их двором, другой же пересекался новой улицей, широкой и шумной, по которой проезжали машины, и, стоя у ворот, можно было считать их сквозь пыльную завесу тихого и скучного коридора. Коридор был столь узким, что, когда машина пересекала его на том конце, можно было рассмотреть машину во всех ее подробностях — сначала показывался ее нос, неся за собой медленно тело, и, когда нос исчезал из виду, еще долго не было видно хвоста — кабина с водителем перед глазами, затем кузов с сеном, ягнятами, бревнами, а уже потом и сам хвост с облачком дыма. Как бы принюхиваясь к этому облачку, появлялся затем нос следующей машины — и так шли они целый день.

Сюда, к дому, доходил лишь слабый шум соседней улицы, и казалось, коридор их, такой маленький и тихий, должен быть робким и дружелюбным, ибо ничто не могло испортить его нрав и развить в нем чувство превосходства: ни толпы людей, ни машины, ни асфальт, вязкий от летней жары, ни фонари, ни деревья вдоль речки, ни внешний лоск и огни реклам, краски и каменные фасады, — тупик их был лишен всего этого, он жил задумчиво и неприхотливо вот уже добрую сотню лет, медленно осыпая свои старые глиняные стены, ничего не имея внутри себя примечательного, кроме нескольких старых собак, которые не могли уже бегать по другим улицам и, утомленные любознательностью, всегда бродили в тупике, принюхиваясь к его стенам. Да и люди ходили внутри одни и те же, новое лицо непременно оказывалось заблудившимся, попавшим сюда случайно и ищущим выхода. Амон терпеливо объяснял им, как нужно выйти обратно и куда свернуть, а часто, видя чужого, еще издали кричал предупредительно: