Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [13]

А что Иван Андреевич? Есть такая привычка у романистов — все, что происходит, должно потом губительно сказываться на жизни героев. А живые люди как-то живут, приспосабливаются. И у них получается. И не будем их осуждать — мол, как же так он — не погиб за свои идеи! Думаю — романист давно бы уже загнал Ивана Андреевича с его идеями и характером куда-нибудь подальше, «куда Макар телят не гонял».

А на самом деле Иван Андреевич пока работал в артели конторщиком — писал он великолепно (почти как я), да еще и сумел закончить, при всей этой заварухе, курсы бухгалтеров — так что был вполне уважаемым человеком.

Притом артель была как раз на той стороне, реки, у «цукан», и оказалось — ничего страшного.

Отец вспоминает одно прелестное утро (одно из любимых словечек отца — «прэлэстно!» — даже если все плохо). Он почему-то провожал Ивана Андреевича на работу, они спускались с крутого берега к Терсе, и Иван Андреевич добивался, чтобы сын читал наизусть стихи:

— Буря мглою… — говорил отец.

— Ну!

— Небо кроет…

— Ну!

Они спустились к реке, Иван Андреевич отвязал лодку.

— Ну…

Заело!

Иван Андреевич оттолкнул лодку, прыгнул в нее, но пока не греб.

— Вихри снежные крутя! То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя! — выпалил сынок.

Иван Андреевич, довольный, кивнул и взялся за весла.

Забравшись на берег, отец оглянулся. Иван Андреевич с середины реки помахал рукой.

Учиться надо. «Учиться — всегда пригодится!» — полушутливо приговаривал отец, ероша мои непокорные (впрочем, не такие уж непокорные) кудри, склоненные над книжками.

Сам отец читал все свободное от работы время. Вечером в избе при лучине (чем-то это напоминает чтение с экрана монитора). Потом, когда мать говорила: «Ну все. Хватит лучину жечь!» — и задувала ее (беспокоясь, я думаю не столько о лучине, сколько о сыне), он молча вставал и, не выпуская книгу из рук, выходил — и читал дальше, прислонив книгу к белой стене избы (так было светлей) — и, стоя, читал до утра, когда надо было уже выходить в поле. И прекрасно себя чувствовал! На крыльях летал! Два самых любимых дела — работа и чтение…

Потом отец, склонный к философствованиям, говорил: «Это когда ничего не знаешь — кажется, что знаешь все! А чем больше знаешь — тем больше, оказывается, не знаешь!». Даже — объясняя это мне, дурачку, чертил два круга, маленький — и большой. «Внутри круга — то, что ты знаешь! А сам круг — это граница с незнанием. У маленького круга — маленькая граница. А у большого — и граница с незнанием — больше!»

Сам отец, пропустив из-за Ташкента два года учебы, сначала оказался в классе с малолетками. «А может — при мне уже вспоминал он, — это и хорошо! Понравилось быть первым — так и потом, когда перевели в класс к ровесникам, это осталось».

И настолько осталось, что когда закончил четырехлетку (в селе была лишь четырехлетка), решил учиться дальше.

Учительница (отец говорил, что в первый раз очки увидел на ней) выделяла, хвалила его. Он запомнил, как ставила она в пример одноклассникам его сочинение на тему «Осень» — за краткость и выразительность. Сочинение было такое: «Настала осень, и пришел конец гусям». Спасибо, батя, за краткость и выразительность — кажется, и мне это передал. И спасибо, что настоял на том, чтобы учиться дальше — а то бы тропки наши могли бы и не пересечься: твоя бы тропка была, а моей бы не было!

Но для учебы ему надо было уже перебираться в город Елань, на самостоятельную жизнь. Мать Дарья Степановна умоляла младшего сына остаться — два старших сына уже улетели, на кого же останется дом и хозяйство? Но отец, Иван Андреевич, поддержал Егора: «Учись, сынок! С хозяйством как-нибудь справимся». Возможно, Дарья Степановна насмешливо посмотрела на него: «Да уж, конечно!». Но скандалов никогда не устраивала: умная женщина была.

Отец отвез его на телеге в районный центр Елань. Там в высоком красивом здании была раньше гимназия (крестьянских детей туда не брали), а теперь так называемая школа второй ступени. Теперь крестьянских детей брали… но не всех. Вошли туда, и Иван Андреевич гордо выложил свидетельство сына с одними пятерками. Потом Иван Андреевич написал заявление (не преминув упомянуть и о своих революционных заслугах) — но дам в приемной (видимо, из бывших) больше всего поразил его отточенный почерк — всплескивали руками. Отец вспоминает, что больше всего поразило его, как спокойно и даже с усмешкой тот разговаривает с этими «разнаряжеными дамами»… да, похоже, жизнь повидал!

Но сынка он напутствовал сурово: «Ты это, не балуй тут!». Поселил его на квартиру и заплатил вперед — правда, там еще жили двое пареньков, поначалу встретивших Егора насмешливо, но пообщавшись, они подружились — оба соседа оказались из деревень, и оба — круглые отличники. Отец — во память! — четко помнил их всю жизнь: Николай Тынянкин и Сергей Сыроежкин. Отец говорил: «Николай был не только отличник, но и заводила, весельчак. Помню, как он специально, чтобы нас рассмешить, переходит по глубокой осенней грязи главную улицу Елани. Потом поднимает ногу, а подметки сапога нету — осталась там. Мы смеемся. Он учил меня бороться: валить противника на себя, а в воздухе переворачиваться. Учились мы этому на глубоком снегу, и больно не было. Денег нам было оставлено очень мало, но мы не унывали. Очень любили смотреть кино, сидя на ограде. Никто нас не гнал — наоборот, добродушно посмеивались. Помню, что мне особенно нравились Дуглас Фербенкс — лихой, с усами — и красавица Мери Пикфорд».