Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [12]

Ставился революционный спектакль, разоблачающий жадность попов, и какая-то будущая «звезда театра» воскликнула: «Иконы надо достать — чтобы все было реально! Ну что, Егорка, слабо?». Наверно, ловила на себе его жадные взгляды и решила на этом сыграть.

Егорка, естественно, небрежно сплюнул:

— А где брать-то?

— Чего — «где»? Ясное дело — в монастыре.

…Ого! Не слабо! Монастырь (помимо всего прочего) был за рекой! Монашек из монастыря изгнали, жили они по разным домам в селе, а в монастыре, по слухам, скрывались преступники… И вообще! Берег тот, хоть и за узкой речкой, считался диким и посещался редко. Земля та, хоть и отделялась узкой речкой, считалась дикой и необузданной, там жили какие-то весьма странные люди — цуканы, — способные на самые дикие поступки! Цуканами они назывались потому, что выступали обычно воинственно и напирали на «цо»: «Ну цо табе? Цо?». Поэтому из березовских никто там поодиночке не появлялся.

— Сделаем! Об чем речь! — произнес Егорка и, повернувшись, пошел, сопровождаемый, как думалось ему, всеобщим восхищением. И — поплыл. Передохнув на острове, дальше поплыл и выполз на вражеский берег… Не буду досочинять то, что отец не рассказывал. Повторю только то, что он рассказал… Когда он вошел в церковь монастыря, ему стало страшно. Никого — и со всех стен — суровые взгляды с икон.

И следующий кадр — сверкающая на закате река, и он переплывает ее… на иконах! Иконы он взял самые большие, размером (да простит меня всевышний за кощунство) примерно с доску для серфинга. Лежа животом на доске, греб, как теперешний серфингист, разгоняя доску. Потом вставал. Океанской волны не было. Но азарт был! Отец прыгал с этой доски в воду, вздымая освещенные солнцем брызги, и плыл сажонками к другой доске, взбирался брюхом на нее и разгонял ее в сторону берега, снова прыгал — и взбирался на третью, отстающую в этой «гонке» от других… Что он испытывал? Я думаю — веселье, азарт. Может быть, ощущение: это запомнится на всю жизнь. Выжимать из этого что-то многозначительно-поучительное (как разбило его потом громом) не хочу, те более — ничего такого не было. Может, потому, что комсомольским активистом отец не стал. Таков и я — ускользаю, когда толпа явно идет не туда, когда в толпе страшно или просто скучно…

Помню, что в Ленинграде нашему дому на Саперном № 7 почему-то полагалось воевать с домом № 8. Помню, как мы, замирая от ужаса, собирали огромные булыжники (их как раз заменяли на асфальт) и складывали их на подоконник второго этажа, как раз над аркой, чтобы швырять их в головы врагам. Когда куча булыжников стала огромной, я вдруг сказал спокойно, что мне надо зайти домой, и ушел. И сел читать книгу. Вскоре и остальные разошлись. Думаю, когда толпа собирается швырять булыжники в своих, потому что «так надо», — надо уходить и идти своей дорогой, постаравшись найти ее как можно раньше. Считаю, что это не трусость, а наоборот — самостоятельность. И мужество требуется как раз, чтобы найти свою дорогу, а не стадом идти. И отец от общественной жизни как-то отвлекся…

Он вспоминал, как старший его брат Николай, приезжая на каникулы, подзадоривая, звал его на деревенские танцы: «Пошли, весело будет!». Надел шляпу, показал привезенную из города щеголеватую трость. «С секретом, братик!» — сказал он и подмигнул. Потом взялся за ручку, отвинтил ее и, побулькав, хлебнул прямо из трости. Потом показал братику вывинченную ручку — на конце ее сверкал ножичек! Отлично подготовился к «культурному мероприятию»! Вошла мать. Николай завинтил ручку трости, лихо приподнял ею шляпу на лбу и вышел. Была и такая деревенская экзотика. У одних родителей — дети совершенно разные. Мать вздохнула и зажгла лучину. Егорка (пока еще не мой отец) положил на стол книгу и начал читать. За столом лучше, чем на улице. Тут ты умнее всех! А в толпе как-то теряешься на фоне горлопанов.

Ни в каких деревенских буйствах, в том числе и комсомольских, связанных с церковью, он больше не участвовал. Но и религии особого значения батя не придавал. Может быть, потому, что и в церкви снова — в толпе, как все, а отец этого не любил. Лучше — свои мысли, а не чужие. Не помню, чтобы он когда-нибудь говорил против религии… так же как и «за». Также и о Сталине — не помню ни одного высказывания его — и думаю, это не от страха, а от равнодушия. Это некоторые псевдоисторики внушают теперь, что все головы тогда были заполнены Сталиным. А теперь опять пытаются все свести к Богу. Но сначала ты стань кем-нибудь, чтобы он тебя разглядел. А потом — обращайся. Делай — а там, глядишь, и Бог поможет тебе, если дело хорошее. А с самого начала привыкать просить… это, мне кажется, как-то пригибает.

Правда, отец, уже лет за девяносто, выходя из кабинета, где он писал свои научные труды, иногда смиренно вспоминал что-то церковное (видно, мать заставляла учить).

…Старику немного надо:

Лапти сплесть. Да сбыть.

Да еще одна отрада —

В божий храм сходить.

Но при этом он сладострастно потирал руки и глядел озорно. И было ясно, что свои «лапти плесть» он будет до самого конца, но вовсе не от смирения, а скорее — от дерзости.