Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [11]

Отец, улыбаясь, смотрел туда.

А я тут сижу, пью! Но в Солар, даже как тот пьяный, к сожалению, не свалюсь! Подлец я! Сколько я мог разговаривать с батей про это?! А разговаривал — считаные разы!

От слез все во дворе было видно мне как-то расплывчато, с радужным отливом. О! Кто-то мне знакомый пришел! Откуда у меня знакомые в этом дворе? Гость молодой, но хозяин почтительно встречает его. О! Ведет ко мне. Как очередного важного родственника? Еще, значит, пиала водки? Это конец.

— Так вот где ты прячешься!

Это был Тимур.

— Халлод-ный вода! Хал-лодный вода! Миллион — кружка!

Забудь про кино. Это мой отец, веселый и юный, носится в пыльной толпе, и я его вижу!

Завтра будем прыгать в речку Солар. И Тимур пообещал мне, что, если удастся, роль пьяного, чуть не утонувшего, он даст мне!

Мы все сняли, что я хотел. Если мечта сбывается, то платить за нее не жалко. Конечно, я разобрался, кто в этом кино двойной агент, а кто даже тройной — а кто просто одинарный. И положил сценарий на стол — на тот самый дастархан, за которым они сидели — и, казалось, не вставали вообще.

— Что это?! — проговорил режиссер (возможно, это был директор студии). Они смотрели на мою рукопись — с ужасом, примерно с таким же, как царь Валтасар на пиру — на зловещие письмена на стене. И теперь, стало быть, им надо подниматься и что-то делать?

Я понял, что сделал не то. Мелко кланяясь, я стал пятиться.

Один только человек отнесся к моему сценарию более-менее с душой. Я бежал с чемоданом в руке по ночной улице, освещенной желтыми фонарями. Булькал арык. Иногда раздавался короткий шорох… шарк! Это с обнаженных стволов слетали куски сухой коры и ударяли о твердую землю. Я бежал на вокзал. О машине и самолете уже не было речи. Плацкартный вагон! За мной мчался вспотевший администратор Женя и кричал на ходу:

— А почему Уюпов… не сказал Культяпову… что Сорокин — шпион?

— Забыл! — отвечал я, прерывисто дыша.

Расстались мы, однако, друзьями. Более того — Женя зашел в купе к проводнику и сказал таинственно: «Учти! Это очень большой человек едет!», и проводник угощал меня пловом весь путь.

И может быть, из-за этих запахов душа моя все еще оставалась в Ташкенте. Шла пустыня. Верблюды с облезлыми, линяющими боками зачем-то бежали за поездом… Ночью в поезде я лежал и думал о том, что покидаю любимый юг, что утром уже проснусь на севере и увижу снег.

Глава шестая. Новая жизнь (1923–1927)

Мои «предки» прожили в Ташкенте полтора года — одну зиму и два лета, и ко второй зиме возвратились в Березовку с тремя мешками зерна. Встреча с родными местами ошеломила их. На их маленьком степном полустанке несмотря на зиму кипела жизнь. Поезд из Ташкента встречала толпа. Прямо у вагона их радостно встретил извозчик, схватил два мешка, дотащил их в свои сани — но тут на него налетел другой извозчик, из длинной очереди саней, заорал, что первый по порядку — он, и они стали драться, и якобы «самозванец», с разбитым носом, кинулся в свои сани и укатил — с двумя их мешками. Отец, вспоминая ту историю, почему-то радостно хохотал.

От него это передалось и мне — радуюсь хитрому сюжету, даже если остаюсь в дураках. Из трех мешков у них остался один. Украли рис и горох, остался только маш — мелкие зеленоватые зерна. Отец однажды нашел маш на рынке и угостил меня этой кашей, рассказывая, что они еще с ташкентского детства полюбили ее, ели, приговаривая — «каша-маша, каша-маша». В родной Березовке встретил их отец, который в Ташкент с ними не ездил — более важные задачи увлекали его. Произошли удивительные перемены — крестьянам снова давали землю и разрешили продавать зерно, а не отдавать бесплатно, как в военный коммунизм. Говорили (впрочем, вполголоса), что Ленин стал главней Троцкого и дал людям жить. Но вскоре Ленин умер — однако НЭП (новая экономическая политика) — пока оставалась. Отец мой запомнил НЭП как время наибольшего расцвета деревни. Баранов развелось не менее, чем в Ташкенте, отары их заполоняли улицы. Открылись новые диковинные магазины с невиданными прежде заморскими товарами.

Времена у нас меняются быстро, как картинки в калейдоскопе, и каждая картинка поражает, будит фантазию, сулит что-то невозможное прежде, а потом почему-то это «новое» исчезает — и, как правило, сопровождаемое проклятиями…

Отец всю нашу длинную Историю запомнил в картинках, ярких и упоительных, хотя и рисковых… То же и у меня — все в картинках, хотя увидеть удалось меньше, чем отцу, меньше было «рисковых» поворотов… Хотя, наверно, и мне хватило.

В 1925 отцу исполнилось четырнадцать, и тянуло его в компанию ровесников, а также ровесниц. А в селе был уже открыт клуб — где молодежь искала общения, «тусовалась», как сказали бы сейчас. И — переходя на сегодняшний язык — чтобы быть принятым, надо было показаться «крутым». Отец оказался в той компании еще мальцом, младше всех… Тем более надо было проявить себя!

Чем сейчас «проявляет» себя молодежь? Даже не хочу касаться нынешней ситуации — боюсь увязнуть в этой теме надолго. А тогда — клуб был «заточен» на революционное воспитание, и проявлять себя надо было в каком-нибудь экстремальном действии. Экстремальность, увы, ценится и сейчас. Но в чем она сейчас проявляется? А тогда… и тогда, я думаю, диктовалось все не столько «революционным сознанием», сколько тайным желанием заслужить своим героическим поступком благосклонность какой-нибудь юной, но вполне уже заметной «жрицы искусства».