Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [10]

А после произошло изгнание из рая. В моей комнате меня ждал «суд» — молча сидели в креслах директор, красивый седой старик (режиссер, директор студии — я так этого и не узнал), Женя с покаянным видом.

— …Ты что делаешь? — спросил меня директор.

Мое новое обиталище найти оказалось нелегко. Улица Достоевского — это хорошо. Но стояли, в основном, одноэтажные старые дома. Куда меня направили, было как-то неясно. В общем — подальше, к Достоевскому! Наконец, что-то похожее на отель. Вошел. Мушиные перекрученные липучки. Вентилятор под потолком, но — неподвижный. Портье в тюбетейке, задумчиво пьющий чай.

— Звонили? — искренне удивился моему вопросу. — Попов? Нет! Деньги есть?

Аванс мой давно кончился.

— А ничего… не передавали?

— Нет.

Я нашел себя на Алайском рынке. Еще с первого, полного надежд, приезда сюда я запомнил: когда вечерело, продавцы остатки товара, слегка подпорченные, отдавали нищим. Озирая ряды, я сглотнул слюну. Голоден? Нет — пока не настолько. Но что-то странное уже происходило со мной.

Я вспомнил, как у нас в Зеленогорске, на аллее с высокими деревьями увидел в канаве бомжа. Он посмотрел на меня вдруг с каким-то восторгом.

— Ты что? — спросил я его.

— Похоже, умираю! — пробормотал он.

— Так надо же… — я дернулся.

— Погоди! Так ярко все видно… как никогда! — с блаженной улыбкой произнес он.

И со мной, что ли, то же? Я сидел на какой-то ступеньке, с которой меня почему-то не гнали, и смотрел. Все почему-то виделось с какой-то особенной, прощальной, что ли, — яркостью? Не хотелось двигаться, упускать это. Ко мне подошел солидный пожилой узбек в темном плаще, в меховой ушанке, с золотыми зубами, с толстым портфелем.

— Ты что здесь сидишь?

— А нельзя?

— Почему нельзя? Можно. Откуда ты?

— Я? — тут я даже задумался… — А! Из Ленинграда! — вспомнил вдруг наконец.

— Хочу в гости тебя пригласить! Гость из Ленинграда — большая честь для меня! Праздную немного. Сын мой мужчиной стал!

— Как это? — я слегка удивился.

— Ну… — он загадочно улыбался.

Как тут, интересно, становятся мужчинами? Я встал.

Мы пошли по извилистым узким улочкам, между домами-крепостями с могучими стенами.

— Скажите. А Шкапский переулок не знаете? — как всегда, завел я свое.

Он снял меховую ушанку (завязанную, правда, сверху), задумчиво почесал голову.

— Слышал, вроде бы — Шкапский проезд. Но теперь его нет. Может, отец мой знает? Спросим у отца… — и после паузы вдруг добавил. — Двенадцать внуков у него! Девять я сделал!

— Девять? — восхитился я. — Потрясающе!

— Работал понемножку ночами! — усмехнулся он.

И вот — результат! Полон двор гостей. Он представил мне девятерых своих детей — от совсем взрослой дочери до младенца на руках жены, причем снова беременной! Сам герой дня — слегка смущенный мальчик лет двенадцати в белой рубашке. Как он «стал мужчиной»? Эта деликатная тема не звучала, но я понял: он прошел обрезание. Обычная восточная тонкость — официально никто этого не разрешал — но если бы этого не произошло, все были бы в недоумении — без этого нельзя! — включая самого важного родственника, прокурора, с которым хозяин познакомил меня в первую очередь. Потом — с отцом… Но тот, похоже, не слышал ничего! К тому же — когда внесли плов в большом котле, хозяин слепил пальцами пирамидку из него, и по местному обычаю вложил ее в беззубый рот старейшему здесь — своему отцу. Так что — не до разговоров пока. К тому ж без перерыва играла громкая узбекская музыка. Гостей было человек сто! Легко затеряться. Весь двор был заставлен столами, над ними хлопал под горячим ветром навес.

Однако хозяин не отходил от меня и даже повел в гостиную, на второй этаж. Особое ко мне почтение? Или, напротив — я почему-то не должен сидеть за общим столом? А тут — полированный гарнитур, стол, кресла, прохлада. Хозяин уделял мне повышенное внимание. Беременная жена с поклоном принесла плов. Потом мы с хозяином выпили теплой водки — за сына! — причем он настоял, чтобы пили не из рюмок, а из пиал.

Еще одна восточная хитрость: выпив со мной, он исчез, и явился какой-то уважаемый родственник, который тоже «считал за честь» со мной выпить — причем непременно до дна! Потом снова произошла замена. И опять… Потом я заметил с некоторым изумлением, что пью с прокурором и рассказываю ему о своих проблемах — а он важно мне кивает. Потом, хвать — а уже не прокурор, а какой-то другой важный гость внимательно слушает меня — но вскоре пропадает. А я только разговорился, расчувствовался! Неужели я, попав в эту волшебную жизнь, — что уже чудо! — должен скоро ее покинуть и уже не побываю там, где бывал отец?

Что-то щипало мне щеку. Потрогал — слеза!

Не прыгну в Солар, не попаду в то счастливее мгновение?.

…Помню, перед отъездом мы сидели с отцом на крыльце дачи. Солнце стекало, плавилось в соснах, но жара не спадала.

— Ой! Как я купался — в речке Солар! Кидались с обрыва, прямо в водопад! — отец рубанул своей огромной ладонью. — Речка ледяная, стремительная была… выскакивали ошарашенные! — и вниз по водопаду нас мчало! Помню — за водопадом натяжной мост был, упругий, и там молодая женщина ругалась с каким-то мужиком… пья-най… аб-солютно! — отец, сладко зажмурясь, покачал головой. Видимо, через столько времени любые воспоминания сладки! — Мужик тот все руками размахивал, что-то доказывал, и вдруг — брык! — прямо под перилы, и в речку упал! Женщина сбежала с моста, побежала туда, где вода резко поворачивала, в скалы упираясь. Мужик пытался там выбраться, женщина палку протянула ему, но он сорвался и его дальше понесло — в белой пене совсем исчез. И тогда женщина прыгнула, прямо в платье, и тоже там скрылась. И далеко уже вниз по течению все-таки выкарабкались они. Одежда прилипшая. Разделись, сели сушиться.