Конец выступления Абрамовича оборвался в чуткой, тугой тишине. Но эта тишина взорвалась грохотом рукоплесканий. Абрамовичу долго громко и неистово хлопали. Он разжег, взбодрил, напоил движеньем и порывом собравшихся. Из толпы к столу президиума стали выскакивать рабочие, они кричали, размахивали руками.
— Давай резолюцию!.. Поядренней давай!
— Постановить: отыщем гадов! Скрозь землю пройти, да отыскать!
— Давай резолюцию!
Председатель стучал карандашом по столу. Председатель надсажался:
— К порядку. Товарищи, не шумите! Сполняйте порядок!..
Порядок установился только тогда, когда Абрамович снова взял слово и огласил заготовленную им резолюцию.
После собрания Влас столкнулся у выхода с Суслопаровым. Тот взглянул на него, вспомнил что-то и остановился.
— Ага, Медведев! Ты давеча допытывался у меня, откуда это нечистое дело сделалось. Слыхал речи?
— Слыхал.
— Понятно тебе теперь?
— Мало-мало... Но по-совести если сказать, не совсем...
— Ишь какой ты камень! — покачал головою Суслопаров. — Ну, надо будет, коли так, в тебе полное понятие произвести!
5.
Через несколько дней Савельич, проходя мимо Власа, устало и огорченно сказал:
— Паренек-то, Савостьянов-то, помер вчерась!
— Ах, беда! — пожалел Влас. — Ни за что, ни про что ханул человек!
Савельич ничего больше не сказал и прошел дальше. Влас поглядел ему вслед и вздохнул.
Был день отдыха. Власу некуда было себя девать. Он слонялся по бараку и тосковал. Вчера была получка, в кармане лежали деньги. Мгновеньями Власа одолевало желание сходить куда-нибудь в укромное место и залить свое одиночество, свою тоску парой пива или полулитровкой. Но он гнал от себя это искушенье.
Послонявшись так бесцельно некоторое время, он, наконец, надумал сходить на базар.
Весенний день сиял солнечно. Камни мостовой обогревались. В широких улицах бежали и шумели толпы. Громоздко катили грузовики, мягко и неслышно проносились легковые машины. Стекла магазинных витрин сверкали ярко. Голоса и звуки отдавались в прозрачном воздухе гулко и упруго. На перекрестках мальчишки, чистильщики обуви, постукивали щетками и задорно зазывали:
— Почистить! Недорого!... Гривенничек!
Влас шел шумными весенними улицами и глазел по сторонам. Люди проходили мимо него озабоченные, торопливо. У каждого было свое дело, каждый, видимо, знал свое место, свою заботу, свою радость. Влас был одинок здесь, ни одной души знакомой не было у него во всем городе. Ни один из этих прохожих не мог окликнуть его, остановиться и дружески поговорить с ним. Влас вспомнил свою деревню, и грусть сильнее сжала его сердце.
За шумными, оживленными улицами Влас нашел, наконец, базарную площадь.
Базар раскинулся широко и пестро. Длинные деревянные помосты, на которых расположились торговки со своими товарами, были густо запружены беспокойной и шумной толпою. Возле торговых рядов с заколоченными лавками стояли крестьянские возы. И вокруг этих возов толпа была еще гуще, еще шумливей и беспокойней. Протиснувшись к возам, Влас с наслаждением вдохнул в себя крепкие знакомые деревенские запахи: немного затхлый дух прошлогоднего сена, дегтя и кожи...
У возов в разных местах одновременно шла ожесточенная рядка: продавцы-крестьяне почти равнодушно называли свою цену, а покупатели кипели, негодовали, угрожали.
— Побойся бога! — кричала какая-то женщина, потрясая пшеничным калачом. — Два рубля, — да это ведь грабеж!
Мужик выхватил у нее из рук калач и лениво сказал:
— Ищи подешевше.
В другом месте трое рядились с крестьянкой из-за бутылки молока. Все трое кричали, перебивали друг друга, а баба, поджав губы, неприязненно глядела на них и, когда ей надоели их крики, взяла бутыль с молоком к себе на воз и тщательно укрыла ее мешком.
— Чо напрасно гыргать!.. Сами не берете да других отповаживаете!
Женщина в легком светлом платье совала двум крестьянкам яркий головной платок. Крестьянки пренебрежительно посматривали на него, и одна из них, наконец, отрицательно мотнула головой.
— Кабы шелковый... Нет, не возьмем...
Влас попал в самую гущу торга. Его толкали со всех сторон, и он, не обижаясь на толчки, останавливался, вслушивался, всматривался. Когда он услыхал, что за калач крестьянин запрашивает два рубля, а жадная баба требует за молоко несуразно большую цену, он не поверил сам себе и вплотную подошел к одному из возов.
— Почем продаешь хлеб? — спросил он старого мужика, выставившего напоказ развязанный мешок муки.
— Шешнадцать. — не глядя на него, ответил старик.
— Пошто так дорого? Ведь это оржаная?
Старик вскинул на него тусклые глаза и пожевал губами. Всклокоченная борода его затряслась:
— Коли дорого, не бери! Не неволю!
Влас ничего не сказал, отошел от этого воза и побрел дальше.
На возах, укрытые мешками и домотканными половиками, прятались яйца, молоко, мука, печеный хлеб, калачи. На возах, которые оберегались зорко и неприступно мужиками или бабами, было все, в чем нуждался город и что поглощал он без остатка и ненасытно.
«Ишь, как жадничают!», подумал Влас, ошеломленный гомоном и базарной трескотней. Ему вдруг стало неловко, словно кто обидел его чем-то. Он вспомнил о своем хозяйстве, вспомнил о том, каких трудов стоят, чтоб добыть из земли хлеб. Вспомнил об усилиях, которые клал на это у себя в деревне. И все-таки его поразили цены, которые он услыхал впервые здесь на базаре.
