— Чего это ты! Бешеный!...
— Отдавай! Отдавай!.. — твердил Филька и рвал узелок из рук матери.
Мать крепко прижимала к себе сверток и отталкивала Фильку. Но парнишка изловчился и завладел добычею.
— Не мое это! — плаксиво и горестно предостерегла Марья. — Чужое! Не бери, дурак!.. Не бери!
— Знаю чье! — отбежав от Марьи, запыхавшись, сказал Филька. — Кулачихино!.. Унесу в совет!
— Филька!.. — взмолилась мать, и глаза ее наполнились злыми слезами. — Пошто страмишь? Нужно отдать! В сохранность мне дадено, а ты... Филька, не носи!
Но Филька махнул рукой и птицей понесся по улице, туда, где полоскался вылинялый красный флажок над конторой коммуны.
Широко распахнув дверь, ворвался Филька в контору. Счетовод вытянул шею и нервно закричал:
— Не шуми! С осторожностью полагается, дикарь!
Филька даже и не взглянул на него и прямо подскочил к столу председателя.
— Глянь-ка, товарищ председатель! Глянь-ка! — протянул он сверток.
Председатель взял, недоумевая, из филькиных рук сверток и вопросительно взглянул на парнишку:
— Что такое? Откуда?
— Некипелиха у мамки прятала! — радостно пояснил Филька. — Я подглядел да и отнял! Не знай, что там...
— Некипеловой? — усмехнулся председатель и заинтересованно стал развязывать сверток. Счетовод вылез из-за своих бумаг и ведомостей и подошел к Фильке, к свертку. Феклушка тоже соскочила с места. Коммунары, случившиеся в конторе по делу, теснее обступили председателев стол.
Степан Петрович, председатель, развязал, распутал сверток и вывалил пред собою бумажки, книжки, все, что было завернуто и завязано в холстинку. Счетовод протискался поближе, схватил несколько бумажек, быстро оглядел их и строго, с радостной и взволнованной торжественностью заявил:
— В гепею!... Требуется немедленно официяльно заявить в гепею!.. А теперь советую очистить контору от посторонних и любопытствующих!
Феклушка возбужденно взмахнула руками. Филька вскинул восторженные и чуть-чуть замерцавшие испугом глаза на счетовода, на председателя. А Степан Петрович, собрав устиньино добро в кучку, прикрыл ее обеими руками, строго оглядел посторонних и любопытствующих и внушительно произнес:
— Тут дело, может статься, уголовное! А, может, и самая вредная контра!.. Выходите, стало быть, товарищи, из конторы! Выметайтесь, живо!..
1.
Влас прислал, наконец, письмо. На конверте, пятная марки, чернел штемпель ближайшего города. Долгожданное письмо стала читать Зинаида.
«Устроился я, уважаемые мои жена Марья Митревна и дети Зинаида и Филипп, в городу, — писал Влас коряво, с брызгами, с чернильными пятнами по рыхлой и темноватой бумаге, — горести и муки потерпел, докуль устройство себе нашел, не мало. Но не унываю, потому сам с головою, и надеюсь в скорости написать вам хорошие и радостные вести. А как там у вас хозяйство оборачивается? Чует душа моя: все в раззор пошло и в уничтожение...»
Марья прослушала письмо от мужа, роняя слезы и вздыхая.
— Ничего-то он, однако, толком не пишет! — обидчиво заметила она, когда Зинаида прочла письмо до последней строчки и сложила его пополам. — Как, мол, устраивается, где и об нас что соображает, — ничего не пишет!
— Ворочался бы сюда! — сказала Зинаида. — Стал бы в коммуне работать...
— Не пойдет он...
Письмо было заботливо и бережно уложено в сундук. Туда, где Марья хранила свое самое заветное и ценное. И жизнь пошла попрежнему, так же, как и до письма.
Жизнь шла крадущимися, неровными шагами. Уж чернели пашни, готовые к весеннему севу, уже готова была земля, прогретая молодым и крепким теплом, творить и рожать. Уже хрупкой зеленью окрашивались кой-где прошлогодние травы. И в конторе коммуны по утрам стояла деловая сутолока, и Степан Петрович надрывался, покрикивая на коммунаров, медленно и взразвалку получавших распоряжения.
Коммуна размахнулась широко. Поля готовы были под сев и радовали, а кой-кого из коммунаров и пугали:
— Осилим ли? Как урожай снимать будем? Нехватит у нас сил! Да и с семенами плохо!...
— Хватит! Осилим!.. — настаивали передовые коммунары во главе со Степаном Петровичем. И вместе с ними кричал уверенно и Васька:
— Ешо так треханем, только дайся!
Пашни ширились, в конторе счетовод и помогавшая ему Феклуша подсчитывали гектары, составляли ведомости, учитывали, — а в столовой похлебка становилась все жиже и хлеб стали выдавать скупо, по-пайковому.
— Совсем, бать, отощаем! — сердились женщины. — С каждым днем все хуже да хуже!..
— Убоинки втору неделю не видывали! Все клецки, будь они неладны, да клецки!..
— Помяните, девоньки, еще плоше станет! Вот помяните!...
В коммуне устраивались летучие совещания, шли разъяснения. Коммунары шумели, но смирялись.
— Поддоржитесь, товарищи! — убеждали руководители. — Перевалим до осени, до урожаю — сыты будем, на ноги станем!
Однажды коммунары были взволнованы маленькою бедою. Скотницы, придя по утру к скоту, нашли хорошую корову истекающей кровью. Кто-то исколол ее ножом, и она, лежа на боку, тяжело умирала. Мужики прирезали корову, чтобы она не мучилась, а мясо сдали на кухню.
Когда коммунары ели в этот день вкусную мясную похлебку, в столовой волновался возбужденный и местами веселый говор.
