Жизнь — минуты, годы... - [63]

Девушка повела бровями.

Сашко осторожно осмотрелся, не видит ли кто-нибудь, взял в свою руку кончики ее пальцев. — Зачем ты такое говоришь?

— Татьянка, я люблю тебя, ты же видишь, что я не могу быть без тебя ни одной минуты.

Татьянка опустила вниз глаза, их синеву прикрыли длинные ресницы. — Сашко, не надо, мне стыдно, твой отец смотрит.

Сашко слегка пожал пальцы девушки и отпустил руку. — Почему нельзя любить у всех на виду?

Татьянка  п е ч а л ь н о  улыбнулась, потом стала подтянутой и собранной, резко отвернулась. — Так надо… Не будем сейчас. Следи за игрой… Мы  д о л ж н ы  спать…

По лицу парня пробежала тень обиды. — Ни к чему мне эти пьесы, давай поедем куда-нибудь.

Антон Петрович беспокойно передернулся, даже кресло под ним скрипнуло, — поверх сыновнего снова тонким острием проступило свое, легло параллельно. Из тридцатилетней давности протянуло непогашенный вексель: Василинка…

«Велика ли цена?» — спросил мысленно и внутренне весь вздрогнул, потому что знал, каким будет ответ.

«Одно человеческое счастье».

«Но ведь мне тогда было только двадцать… Зеленый юноша…»

Напрасными были попытки оправдываться — собственная совесть определяла точную цену: одно человеческое счастье, и не меньше!

«Но ведь я…»

«Знаю: была война… С мертвых не спрашивают. Оставшиеся в живых — они платят по счету».

«Да, мертвые слово свое сказали — им или слава вечная, или черный позор».

«Она ничем себя не запятнала. Ждала всю войну…»

На этот аргумент ответа не находил…

Ее могила в отдаленном уголке старого кладбища, на взгорье, — там хоронили в войну; ее могила появилась последней на этом участке, хотя умерла она уже после войны. Антону Петровичу не требовалось закрывать глаза, чтобы призывать воображение. Маленький, уже порядком осевший холмик, каменное надгробье с высеченными на нем именем и датами рождения и смерти, — ежегодно здесь появлялся букет из белых хризантем; в этот день все кладбище, словно в снежных сугробах, белело хризантемами, и до позднего вечера моргали на могилах свечи. Раз в год — в день поминовения — сюда собирались родственники умерших, приходили, как на свидание, на семейный разговор, и в их печальных глазах дрожащими огоньками свечей оживало прошлое. И только к ее могиле не приходили родные — никого не осталось в живых.

Сейчас Антон Петрович Павлюк невольно увидел это озеро дрожащих огней и сугробы белых хризантем и… счастливые лица Сашка и Татьянки — и все в странном букете, в причудливом переплетении своего, личного, и сыновнего.

Ему тогда тоже было двадцать лет, как сейчас Сашку. Но только дорога его юности проходила не через советскую эпоху, а через лихолетье старой Верховины, загнанной в тюрьмы, за колючую проволоку.

«А что, если бы на моем месте оказался Сашко?»

Хрупкий. Изнеженный… Нет, Антон Петрович никак не мог поверить в сыновнюю выдержку, и это его беспокоило, хотя в глубине души у него пробуждалась гордость за себя и за свое поколение.

«Любимая, я знаю, что это письмо никогда не дойдет к тебе, но я пишу. В воображении. Здесь, в лагере, мы научились делать все воображением. У нас нет бумаги, карандаша, наконец, нас самих нет — тех, прежних, довоенных, мечтательных…»

(А что, если бы Сашко?..)

«Мы переделаны в сгустки зла. В этом дантовом аду мы живем только воспоминаниями и надеждой; воображаемая жизнь. Милая, я держусь только тобой, берегу тебя в своей душе, хотя так и не знаю, жива ли ты еще. Концлагерь — место самое неподходящее для того, чтобы любить, но все мы любим. Любим, как никогда ранее. Это, видимо, является проявлением свойства человеческого духа — идти наперекор судьбе, смеяться над нею. Здесь один из заключенных рассказывал легенду о том, как люди шли через тяжкие испытания к свободной земле, где царят любовь и добро. Теперь мы сообща дополняем эту легенду новыми вымыслами и тем, что переносим сами. В результате мы сами воплотились в живых героев легенды. И дни, и ночи идем мы в ту страну, где надеемся найти любовь и свободу. Это — страшный марш обреченных на казнь. Через преграды! Через тысячи преград! Но мы идем, как призраки, собравшиеся чуть ли не со всех материков. «Вы откуда?» — «Из Европы». — «Вы?» — «Из Африки». — «Из Азии». — «Из Америки». — «Вы тоже к свободе?» — «Да, мы все идем в одном направлении…» Это дядька Иван продолжает рассказанную легенду — эти слова из нее. Загадочный человек, я когда-нибудь расскажу о кем…

Вспоминаешь у Ивана Франко: «Мы с молотами вверх подняли дружно руки, и тысячи кувалд ударили в скалу…» Мы тоже ломаем ужасную гранитную стену, прорываясь к той сказочной земле, где царствует любовь. Эту страну каждый из нас уже создал в своем воображении, смонтировал из рассказов дядьки Ивана. Может быть, эта легенда родилась в его душе от ностальгии, не знаю, но я живу его правдой об этой дивной земле. Мы все живем ею».

Снова для проверки он на свое место ставил сына и снова сокрушался в душе, хотя ясно и не осознавал отчего. Надеясь найти правильный ответ, продолжал повторять слова из того воображаемого письма, которое он писал для своей невесты, поверяя ей свои мысли, боли, надежду, совесть. Это письмо, если бы оно было написано, Антон Петрович сейчас охотно дал бы прочесть своему сыну, чтобы предостеречь его от ошибки, которую когда-то допустил сам. Но главное — он хотел бы заставить сына почувствовать вес человеческой жизни, потому что в душе всегда тревожился тем, что Сашко ко всему подходил слишком легкомысленно. И особенно это чувство усилилось, когда сын раскрылся ему со своим выбором…