Жизнь — минуты, годы... - [61]

Но вот из-за кулис выходит Женщина с простертыми к нему руками. Она с радостным восклицанием бросается к своему мужу, однако он отстраняется от нее:

— Скройся с моих глаз! Ты меня опозорила, отдалась другому.

— Он силой овладел мною, ты же знаешь, как это случилось…

Роль жены, насильно уведенной от мужа, играла Ольга Лукинична Кудрей. Она была младшей сестрой жены Антона Петровича. Артистка рано овдовела, и семейная трагедия оставила незарубцевавшийся след на ее характере, скрытой печалью и замкнутостью осела в ее синих глазах. Никто не знал, что происходило в душе этой женщины, она подсмеивалась над своими поклонниками, и сестра часто поругивала ее: «Ты себя убьешь своей гордостью!» Но в ее поведении была не только гордость, но что-то такое, чего многие не понимали, не только сестра. Собственно, сестра никогда ее не понимала — ни тогда, когда Ольга выскочила замуж за летчика, хотя любила Литвака всей душой, о чем все кругом знали, ни тем более сейчас, когда, после длительного перерыва, они снова оказались вместе и по-прежнему любят друг друга, однако ничего не предпринимают — ни Литвак, ни она, — для того чтобы оформить свои отношения документально. Действительно, загадка, более того — забота и внимание коллектива, в котором каждый изо всех сил думает о судьбе своих коллег.

Свою героиню Ольга Лукинична приняла с благосклонностью и сразу же вошла в образ, что случалось с нею не часто; старательно и подолгу обдумывала отдельные детали роли. Она словно вросла в судьбу Женщины, настолько естественно и убедительно передавала она каждую сцену. Нашла духовную общность в вымышленном образе своей героини и не сестре, а ей доверяла свои чувства.

Она бы от души сказала сейчас: я не виновна, он искалечил мою жизнь. Кто — он? Убитый литературной герой или трагически погибший летчик, кому она неожиданно отдала свою руку? Он… Хотя если спокойно разобраться, а Ольга тогда имела достаточно времени, чтобы разобраться спокойно во всем, что случилось, — таким образом, если спокойно обдумать, то разве он хоть в чем-нибудь виноват? Просто он выполнял свою работу — летал. В высоком небе. Оно было в тот день таким, как никогда ранее — ни до, ни после того парада. Ольга тогда была переполнена дивными ощущениями. Такого внутреннего настроения она еще не испытывала: грохот реактивных самолетов, их поблескивание в недосягаемой высоте — и все это был он! Его могучий голос, его гордое небо, его День Воздушного Флота… Тогда вдруг поняла, что это ее день, с ним, с летчиком Володей, с самолетами, с громадным аэродромом и маленьким слепящим солнцем, с неповторимым счастьем…

Ей теперь не было тяжело, отдавшись переживаниям внезапной утраты, войти в настроение своей героини, которая также — по-своему — была обойдена судьбой. Ольга поняла, что увлек ее тогда не столько сам Володя, сколько сила небывалого праздника мужской красоты и отваги. А это так импонировало семнадцатилетней девушке! Ее героиню тоже покорила мужская сила, правда, в данном случае — голая, грубая, отвратительная.

Ольга не оправдывала Женщину, не делала из нее святую и не снимала с нее вины, хотя такая трактовка не отвечала правде художественного образа, задуманного автором. Зато это полностью соответствовало правде жизни артистки, ее опыту, именно это помогало ей вести роль убедительно, без фальши.

По всем правилам театрального искусства Ольга вникала в мельчайшие детали биографии Женщины, Могла проанализировать каждую сцену, каждый порыв ее души, даже тайные мысли, и в голову не приходившие автору, когда он работал над созданием этого образа.

Карл Карлович Савчинец, играющий Жреца, из-за кулис наблюдал за Ольгой Лукиничной и наслаждался ее талантливой, убедительной игрой. Вместе с тем ему было и как-то обидно за свой многолетний стаж, за то, что часто опускались перед ним шлагбаумы на его театральной дороге, которая при самых невероятных усилиях с его стороны не привела Савчинца к вымечтанной цели. Не ворчливость старого неудачника, а только чрезмерная требовательность к себе, в сравнении с другими актерами, подчеркивала эту личную бесталанность. Это было, конечно, преувеличением. В таком придирчивом настроении он иногда закрывал глаза на свой возраст и разные болячки и с увлечением принимался фантазировать, хотя прекрасно знал, что это — пустая забава, мечтами не наверстать упущенное. Но уходить со сцены не хотел, потому что не представлял себе жизни без нее, ему даже страшно было подумать о том, что можно очутиться вне коллектива, с которым был связан тысячами нитей, с которым сросся каждой клеточкой своего организма. Еще с несколькими ветеранами — Сидоряком, Волынчуком, Рущаком, Онежко — составлял то корневище, на котором выросла нынешняя труппа. И где-то в глубине души постоянно теплилось отцовское чувство ответственности за ее судьбу. Это чувство и создало ему доброе имя Отца, хотя по своей внешней педантичности, проявлявшейся даже в расчетливо сдержанной манере речи, казалось, менее всего подходил под категорию чутких и сердобольных родителей.

За годы постоянных общественных забот Карл Карлович так втянулся в эту свою «роль», что даже не испытывал никакой неловкости, когда к нему обращались с просьбами явно не творческого характера: похлопотать о квартире, устроить сына или дочь на хорошую работу… Обижался иногда лишь на тех, кто делал это нетактично. В таких случаях он мог сказать несколько резких слов, однако не ставивших собеседника в неловкое положение. Разве только обескураживали самого Савчинца, потому что спустя какое-то время он в порядке извинения все же преодолевал чувство обиды и спрашивал: