Жизнь — минуты, годы... - [48]

«Послушай, — обращался он к незнакомцу, — я рос в бедности и знаю, почем хлеб и соль почем».

«А я вырос в советское время и не знаю, что такое голод, а со слов других этого чувства не ощущаю, и я не могу поэтому с тобой согласиться».

«Но кто ты?»

«Человек».

«Повернись лицом ко мне, я хочу увидеть тебя».

«Зачем? Мы не знакомы».

«Ты что, решил разыгрывать меня?..»

«Совсем нет. Я обычный человек. У меня самое обыкновенное лицо».

Семену Иосифовичу надоела вся эта глупая история, этот пустой разговор с незнакомым человеком, и он вдруг закричал:

«Ты не смеешь со мной шутки шутить, я уже старый человек!»

И проснулся от собственного крика. Потом пояснил жене, что ему приснился плохой сон. Весь день он ходил нахмуренный и молчаливый, в подавленном состоянии.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

(4) ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ ШЕСТИЧ

собирался пойти по улице Мира, а пошел длинным переулком и вдруг окунулся в разлившийся брод безымянной новой улицы.

Видимо, Пионерская. Все рождается безымянным, а потом получает свое имя. А может, это улица Рождения… И дома на ней совсем как зубки ребенка: два внизу, а два сверху — еще и забором не обнесены, и подходы к ним не вымощены. А ведь небось вытоптаны до седьмого слоя грунта и политы седьмым потом строителей и новоселов, — громоздкое везли на машинах, а мелочь доставляли на себе. Всю мелочь, из которой вырастает дом и которой всегда больше всего другого.

Шестич с любопытством осматривал новую улицу и думал о том, что же с ним, собственно, произошло. Хотел назвать и собрание, и случившееся с ним мелочью, но не мог. Все же происшедшее его угнетало. И вдруг почему-то мелькнула и где-то в сознании зафиксировалась мысль, что люди, как улицы, рождаются безымянными.

Человек! «Человек родился» — это у Горького. Из грязи… как зерно из грунта. Весь огород пересыпан навозом, а лук растет здоровенный, его запахом весь огород заполонен. Родился человек… Иван, Петр, Юрко, Елена, Марийка, а был всего-навсего безымянный ребенок. Мальчик или девочка? Ребенок, говорю же! Хотела сына, уже и имя выбрала, голубые распашонки заготовила. Как заготавливают дрова на зиму. Ждала Сашу, а родилась Таня… Где-то здесь, кажется, Анна Андреевна живет, говорила — на окраине, что еще и дорог не сделали. Возможно, что вон там. Когда оштукатурят, дом будет иметь вид. Даже красивым станет, очень красивым. А сколько грызлись из-за него! Сколько шумели: строим, строим! Громче всех старуха кричала. Хотела  с в о е  иметь. Здесь вот и есть межа, или у тебя туман в глазах, сказано: не  т в о е, ноги перешибу! Старый Драбанчук из-за курицы погиб. Геройская и благородная смерть! Пусть почивает на куриных яйцах, а на могиле поставить бы черный монумент: высоко поднятая рука с общипанной курицей, а в другой руке — яйца… Несколько штук, сваренные вкрутую, холодные… Стоп, я же утром совсем забыл поесть… Фасоль — это вчера, и колбаса вчера. Гм, совсем ничего не ел, как же это я! М о я  курица, а почему же не  н а ш а? Кто скорее, ну? Раз, два, три! Не зевай, наше — не твое, не успел сейчас — успеешь в другое время. Да, точно, Анны Андреевны два окна, веранда. Судя по всему, им еще придется помучиться. Уже похудели. Сила, молодость и красота — все дому отдается. А у других? Детям, науке, соседям, водке, войне. Лишь огрызок бросят в ящик и закопают, червям на съедение. Кушайте на здоровье! Она душевная женщина, Анна Андреевна. Искренняя… Хорошо бы из черного гранита, а курицу из белого, яйца тоже из белого, крупные, как страусовые.

Здесь покоится Драбанчук…

Он был голоден, он ужасно хотел есть, а до сих пор этого не чувствовал, и вдруг перед глазами выросла фигура Геракла с полной корзиной круто сваренных яиц, охлажденных под краном, и белый хлеб на столе, щедро намазанный маслом.

По одному, по одному, чтобы каждому хватило. Все смотрели, чтобы ни одна крошка на пол не упала. Подними и поцелуй, шалопай, хлеб — он святой. Теперь не тот вкус у хлеба, покупной. Вкус покупной, а тот духовитый — из печи, из материнских рук, на буковых поленьях. Куда же мне теперь? Бездомный… Может, прислушаться к голосам друзей? Нет, не могу! Не мо-гу!

От отчаяния готов был кричать. Все понимал, но ничего не мог с собою поделать.

Из подворотни выбежал белый щенок, наивными глазами оглядел высокого чужого человека, помахал щеточкой хвоста, ткнулся носом в штанину и побежал следом за ним. Навстречу шли два школьника в форме, у каждого в руках набитые книгами портфели. Увидели щенка и в один голос закричали:

— Пушок, Пушок! Усь-на, усь-на!

— Пушок, иди сюда!

Пушок остановился, поднял уши и стремглав пустился бежать к ребятам, покинув неприветливого человека, и при этом разразился тонким радостным лаем. Мальчишки передразнивали Пушка, и вся улица затявкала, залопотала, зашумела. Из разных подворотен повыбегали собаки — безмастные, дворовые. Среди них выделялись бывалые здоровенные псы. Они обнюхивали воздух и изредка тоже подавали свой голос.

Дома новые, необжитые, а собаки бывалые… нездешние — из старых хозяйств… Люди тащат с собою на новые места все старые пожитки, тряпье, кадки и загрязняют новое, чистое… Когда-то росла шелковая трава, зеленела весной на солнышке, а летом кругом пахло сеном; в нем, зажав юбку коленями, спала разрумянившаяся молодица, а дитя рядом ползало по траве, ощупывало выкошенную землю, сухую, как сено. Ему вскоре здесь свое гнездо вить, пусть приглядывается, где колышек вбивать, где привязывать себя к дому… Ушли годы, унеслись течением времени. Кажется, это было вчера. Да уймитесь вы, псы бесноватые. Разлаялись — целая стая. На части разорвут. Старик Воронко здесь пахал-сеял… Ну точно же Анны Андреевны, вон и муж ее. Ну, точно же он. У него есть дом, а я сам себя выгнал из дома. Неужели иначе нельзя?