Жизнь — минуты, годы... - [44]

— Нам, пожалуй, пора, милый.

Вскоре в чаще совсем потемнело, стало по-лесному таинственно и страшновато: земля сбросила с себя дорогие одежды, сбросила зеленую шелковую сорочку, и обнажилось уродливое тело, корявое тело состарившейся кормилицы. Все утратило обычную реальность, утратило витринное, показное. Все двинулось к ночи в своем обнаженном первозданном виде, шло босиком, без лифчиков и корсетов, без каких-либо примет цивилизации. Двинулось к теплым пещерам, к тлеющим кострам палеолита. Светятся где-то в космической туманности галактики, и сиротами блуждают по черной вечности вымпелы землян, в миллионный и миллионный раз совершает Земля по своей очерченной орбите удивительный круг, миллионный и миллионный год вписывает в метрику человека, а он идет к своей первобытности, к звериной шкуре, к дыму первобытного костра, к грубому удовлетворению инстинкта, к пожарищам модернизированной эпохи… Любишь? Люблю! Убьешь? Убью!.. Пятьдесят миллионов!!! В одну ночь!!!

— Мы идем неверной дорогой, милый. Тебе не кажется, что мы идем не в том направлении?

— Мы у пня свернули влево.

— Лучше вернемся.

— Внизу должна быть дорога.

— Но впереди ничего не видно.

— Все равно где-то там дорога.

В лесу было холодно, потягивало продрогшим в темных чащах ветром, ее начало знобить, он снял с себя джемпер, и она натянула его на себя через голову, благодарно прижалась к нему, а он обнял ее и почувствовал под пальцами гармошку ее тонких ребер. Ночь разумно прикрыла глаза, но шла рядом с ними, прислушиваясь к их истощающему счастью, стучала по обочинам посохом, неся на немытых ступнях путницы пыль седой древности.

— Умру…

Шелестели в ужасающе непостижимом движении галактики, высекали далекие молнии, от которых по небу летели искры, осыпаясь на землю фосфоресцирующим пеплом.

— Видишь, милый, какой прекрасный звездопад!

— Я, признаться, сейчас ничего не вижу.

Земля остывала, увлажнялась росой, и это было совсем некстати двоим, выбиравшимся из леса.

— Как же ты не видишь такой прелести?

— Я вижу только тебя.

— А если бы меня не было? Совсем, никогда!

Искра переполовинила небо, резанула по нему, как острие ножа по темной корке арбуза, и расколола, даже хруст был слышен.

— Все равно я видел бы только тебя. Может быть, ты звалась бы Еленкой, Калинкой, а, может, Мавкой или Маричкой, все равно это была бы ты. Я встретил бы только тебя.

— Куда мы идем, милый?

— Вон туда.

— Там ночь.

— Да, короткая летняя ночь.

— Люди всегда верят, что ночь скоро кончится.

— Ты устала?

— Нет. Идем вон туда.

— Там что-то яснеет! Видишь!

— Вижу.

И небо и земля были черными, в глухой ночи шастал ветер, черным пологом занавешивал над ними звездный мир, чтобы свет не мешал людям уйти в себя, в свою тайну.

— Видишь?

— Уже близко.

Они шли через лес, через росистые поляны, брюки внизу хлопали по ногам, прилипали к икрам. Они шли на буксире своей надежды, прочно пришвартованные к ней грубой веревкой.

(В темноте веков пунктирные следы на синем глобусе планеты — вдоль, поперек, накрест! Планета вся истоптана следами искателей.)

— Видишь, вон там! — сказала она радостно.

(Колумбы, Магелланы, Куки, Беринги… Через сетку меридианов, через экватор, через параллели… И у каждого — что-то. Сан-Сальвадоры, Индии, безымянные острова, золото ацтеков, далекие планеты… Но в конце концов где-то же сойдется с землей край неба, оборвутся море и суша, и останется неискомая отравленная стрела филиппинца, страшная цинга, деревянный крест на скалистых Командорах, могильный холмик в вечной мерзлоте Шпицбергена, мелкий штрих на скрижалях истории… А живых снова арканит  с в о я  Надежда, лишающая покоя и сна.)

И вот они вышли на дорогу.

— Где мы?

— Не знаю.

— Товарищи, будем голосовать… Кто «за», прошу поднять руку… Все… Все… Раз… два… три… Анна Андреевна, вы «за»? Поднимите выше… Два, три, четыре… Вы, Кирилл Михайлович?

— Против!

— Что значит — против? В конце концов, вы тоже член коллектива, или, может, вам не по дороге с коллективом?

Руки поднимались не очень дружно, вразнобой, с колебаниями, будто бы дотрагивались до плеча незнакомого человека, каждый оглядывался на соседа. Семен Иосифович досчитал до тринадцати, а когда Иван Иванович сказал: «Я против», — наступило гнетущее молчание, еще через какое-то мгновение число рук заметно уменьшилось. А после голосования выходили быстро, словно от кого-то прятались. На улице растекались группками в разные стороны и разговаривали откровенно.

— Попортили человеку нервы, поковырялись в чужой душе…

— Ты только теперь это поняла?

— Я не решалась перечить… не то чтобы трусила, а просто не привыкла…

— Подожди, я на минутку в магазин.

— Душно, впору бы и на пляж.

— Знаешь, я сидела и думала: станет ли когда-нибудь человек иным. Ведь, казалось бы, довольны всем… И действительно, Семен Иосифович заботится о каждом, чтоб и ветром холодным не прохватило.

— Да, но зато он и работу требует.

— А ты как бы хотела?

— Кажется, наш Волох вполне прав.

— В чем?

— Людям не свойственно состояние покоя.

Кирилл Михайлович и Иван Иванович пошли по улице Ивана Франко, они жили в многоквартирном доме возле мясокомбината, в районе, который в обиходе называли цыганским.