Жизнь — минуты, годы... - [43]

Глаза, полные слез и надежды.

— Папа, будь с нами. Мама тоже хочет, чтобы ты был с нами.)

Почему нельзя оставить любовь в мире чистых эмоций?

— Давай поднимемся вон на ту полянку, где много солнца. Ты же хочешь ближе к солнцу?

— Я хочу к тебе. Ты мое солнце.

Солнце по грудь забрело в зелень, в чебрец, в колокольчики, в медуницу, как в свой огород. Полянка обнесена жердинами, чтобы не прошли сюда, к сочной траве, коровы, чтобы олень или кабан не потоптали ее, чтоб люди не проходили здесь… А солнце вкатилось сюда веселым колесом и село на траву неподалеку от межи, проходившей у молодого ельника.

— Идем туда, к елочкам.

— Не надо, мы спугнем солнце. Сядем здесь, оно на том краю полянки, а мы на этом.

Они легли в траву лицами вверх, небо было чистое, разделенное пополам белой лентой, оставленной сверхзвуковым самолетом.

(Такое небо бывает только осенью, шелковое, увешанное нитями бабьего лета и ласточками. Оно полнилось мечтой-непоседой. Небо — это всегда простор, по нему можно плыть в белом челне, воткнув в уключины легкие весла: один взмах — и острый нос режет теплую воду, скользит по ней, не поднимая волны. Можно мчаться на коньках над вершинами гор и оставить прямой белый след. Небо — это всегда воля, и всегда оно наполняется самой смелой мечтой, самыми светлыми порывами. Лицом вверх, на жестких нарах. Нет, на траве, и больше ничего нет над головой, только небо, увешанное нитями бабьего лета и ласточками. Даже страшно поверить, что меж тобою и небом ничего нет, ты можешь встать с нар, то есть с травы, и пойти ему навстречу. Но ведь это мечта — небо, вечная мечта. А если смотреть на него по-настоящему, то в какую сторону ни посмотрел бы, все оно разделено на точные квадраты. Черные железные линии избороздили его вдоль и поперек. Каждому свой надел синего неба, целинного и затвердевшего как сталь от близости солнца. И в один из дней всех выведут утром на глухой двор, поп ткнет каждому в губы холодный крест, затем всем набросят на шеи поводки и погонят на небо, каждого на свой квадрат, с веревкой на шее, в полосатой одежде. И все дружно примутся обрабатывать целинное окаменевшее небо. И для других, идущих за ними, новые квадратные участки неба вычертит зарешеченное оконце. Потом и их поведут на глухой двор и оттуда, с веревками на шее, пошлют вспахивать небесную целину.)

— Ты над чем задумался?

— Думаю о товарищах, которые уже не могут думать.

— Обними меня и ни о чем не думай. Ни о чем. Мы сейчас спрятались от всего мира и ни о чем не знаем. Правда, милый?

— Правда, но еще надо и от себя спрятаться.

— Я это уже сделала… Лес, небо, солнце, трава и любимый рядом. Это все. Tabula rasa. Вот я только что записываю первый опыт: ЛЮБЛЮ. Правда же, милый, больше ничего нет? Ничего!

— Забавная ты.

Ее глаза мгновенно наполнились слезами.

— Нет, нет, это все же сущая правда. Ничего нет и ничего не было: ни мужа, ни дочери, ни материнского укоряющего вздоха, ни совместно прожитых с мужем лет.

(Освенцим… Майданек… Дахау… Тонны женских волос, ящики золотых зубов-протезов… Бабий яр… Живая колышется земля, ожила она, замешанная на живых телах, на человеческой крови…)

Ничего нет, правда ничего?

(«Моя любимая, дорогая Цика, моя дорогая дочурка Олечка! Не было ни дня, ни часа, когда бы я не думал о вас. Я безгранично желал вернуться и продолжать нашу семейную жизнь. Не суждено мне… Военный суд осудил меня к смерти. Эти строки пишу за несколько минут перед смертью. Чувствую себя здоровым, полным энергии, безграничного желания жить… И нет спасения. Должен умирать. Зато иду на смерть смело, мужественно, так, как подобает людям моего покроя… Любимая моя дочь Олечка, как раз годик исполнилось тебе, когда немилосердная война разлучила нас. Ты была моим утешением, ты была моей жизнью. Идя на смерть, кровью обливается мое сердце, зная, что никогда больше не увижу тебя. Расти счастливой…

Прощайте, дорогие!»

Из письма А. Борканюка,

Будапешт, тюрьма, 3.X.1942 г.)

Ничего, ничего нет!

(«Их выводили небольшими группами и сбрасывали в шурф по одному. И каждый, кто мог, успевал сказать те несколько слов, которые он хотел оставить миру. Опасаясь, что не все погибнут в этом шурфе, куда одновременно сбросили несколько десятков тел, немцы спустили на них две вагонетки. Но стон из шахты был слышен еще на протяжении нескольких суток».

А. Фадеев)

— Надо только закрыть глаза, и все сразу же исчезает.

— Сердце тоже видит.

— Ты заслони сердце.

И ничего нет, действительно нет ничего. Холодная математическая формула, живой механизм, называющийся «Человек 69». «И выступает Высшая Сила, повелевающая: И велю я тебе: убей отца своего и мать свою. И ты убьешь отца своего и мать свою убьешь, чтобы возвеличить имя мое. Потому что я есть Бог твой и повелитель твой».

Как хорошо, когда остается только любовь!

Солнце легло своими закатными лучами на траву, и она зарумянилась душистыми румянами, лишь небольшой кусочек золоченой дуги какое-то мгновенье выглядывал из травы, как притаившийся любопытный мальчишка. Прошло несколько минут, и солнце скрылось за верхушками деревьев. Стало сумеречно и неуютно.